Я отвечаю за все

— Ну, так садитесь же, — ненавидящим и брезгливым голосом сказал генерал-доктор, — не делайте уличных сцен…

Она, что называется, «упала» на подушки «бенц-мерседеса», подаренного генералу маршалом за его блистательные заслуги перед армией во время войны, за его фаталистическое бесстрашие и ровную, веселую веру в конечную победу разума над тем, что именовал он «свинячьим бедламом».

— Мне нужен час, — сквозь искренние слезы, потому что она действительно была доведена до крайности страхом будущего, сказала Инна Матвеевна. — Только час, не больше…

Она бы поцеловала ему руку, если бы он не сидел от нее так далеко, она бы встала перед ним на колени, если бы не боялась упасть в машине и тем превратить сцену истинно драматическую в неловкий курьез. На все, решительно на все была она готова в эти мгновения.

Генерал-доктор приказал шоферу:

— Петя, домой.

Своим ключом он отпер дверь в тихую квартиру, снял с Инны Матвеевны, по привычке быть вежливым, шубку, сбросил шинель и, щуря глаза — начиналась проклятая мигрень, — запил глотком воды две таблетки пирамидона.

Она все еще плакала, все еще была не в силах говорить. С руками за спиной генерал медицинской службы прошелся по натертому паркету, зажег люстру, повернул выключатель настольной лампы, построенной из старинной вазы со скачущим всадником и загнанными волками.

— Я слушаю вас! — наконец, подавляя раздражение, произнес генерал.

Не садясь, продолжая молитвенно стискивать ладони, Инна Матвеевна рассказала ему почти всю историю с приездом в Унчанск Жоржа Палия. «Почти», потому что Жорж выглядел в ее рассказе только школьным товарищем Инны и никем больше, его последующая военная жизнь, разумеется, ни в малой мере не могла ей быть известна, вытатуированную букву она, конечно, видела, когда он, приехав, брился «при Елочке в кухоньке», но разве могла она знать, что такое татуировка в данном случае, и вообще при чем тут она, оказавшая лишь гостеприимство своему бывшему школьному товарищу, прошедшему, по его словам, «весь ад войны»? Да, он оставил чемодан, но откуда она могла знать, что там эти страшные деньги? Нет, конечно, разумеется, она никак его не обеляет — этого негодяя, но в чем же ее вина?

Голубоглазый, совершенно седой генерал всхрапнул носом. Теперь он остановился и смотрел на Инну неподвижно. Она чувствовала, как внимательно и напряженно он слушает. Видимо, она что-то задела в его душе, зацепила какую-то струну, расшатала кирпичик в крепкой, казалось, нерушимой кладке…

— Ну? — спросил он, когда она задохнулась.

— Меня таскают, мучают, — шепотом сказала она. И солгала, внезапно догадываясь, куда надо бить тараном. — На меня топают ногами. Этот Штуб грозится; конечно, меня разлучат с Елкой. А за что? О, я не корчу из себя святую, я делала ошибки, ужасные, непоправимые, но меня так колотила судьба, со мной так безжалостно обошлась жизнь…

— Кто такой Штуб? — оборвал ее генерал.

Она рассказала.

Белой рукой генерал-профессор взял из коробки с золотыми печатями сигару, отрезал кончик, раскурил. Потом вынул из бюро бутылку коньяку, налил себе изрядную рюмку и выпил. Если бы Инна Матвеевна могла только представить себе, как угадала она, рассказав именно ему, генералу, свою историю с Палием в таком жалостном и розово-голубом варианте! Если бы знала она, сколько сам генерал претерпел различных превратностей судьбы до того мгновения, когда в первые дни войны вновь оказался на почетной свободе! Да, впрочем, и не зная ничего, она, что называется сквозь слезы, видела — вышло ей помилование и прощение, вновь «бобер» стал «добер» к ней, лично к ней, и быть теперь худу одному лишь Штубу.

Жуя губами сигару, генерал набрал номер телефона и, явно сдерживая себя, рассказал кому-то — она так и не поняла, кому именно — «отвратительную» историю «новоявленного Ежова» из Унчанска. Говорил он, не стесняясь в выражениях и не затрудняя себя выбором телефонных слов, нисколько не защищал Палия, а лишь с бешенством утверждал полную непричастность «врача Горбанюк» ко всему этому делу.

— Эти штуки должны быть не только прекращены, но и виновники их должны быть сурово наказаны, — говорил он, срываясь от бешенства на тот самый тенорок, которым крикнул когда-то Инне, что она «подлец души». — Во всем этом надобно разобраться. Кричать, топать ногами, угрожать — кому?

«А сам как ты топал?» — успокаиваясь, но продолжая плакать уже искусственными, а не естественными слезами, думала Инна и наслаждалась в то же время мечтой о грозе, которая с ее помощью собирается над Штубом и которая непременно ударит, потому что генерал-доктор по своему положению не стал бы звонить лицу незаметному, а говорит он, видимо, с большим и решающим начальством…

Наконец профессор-генерал положил трубку. Лицо его, оживившееся во время собеседования, вновь побледнело — пирамидон не избавил от мигрени. И голубые гневные глаза смотрели мимо Инны Матвеевны — вдаль.

— Вас хоть не били? — осведомился он.

Она промолчала с таким видом, что не хочет еще ранить его душу.

— Сядьте, — распорядился он, — выпейте рюмку коньяку.