Я, паразит

Вернемся к нашим баранам, а точнее, к свиньям, которых изучали Аристотель и его современники. Многих из них занимала природа загадочных пузырьков, которые они иногда обнаруживали в свиньях, но всех вводило в заблуждение их сходство с банальными, хотя и неприятными опухолями и другими новообразованиями, встречавшимися в разных организмах. Эти пузырьки, маленькие мешочки плоти, окружающие каждую из моих личинок, древние ученые принимали за вульгарные гнойные бубоны, совершенно упуская из виду их животное происхождение. Микроскоп позволил различить детали. В XVII веке прусскому натуралисту Филиппу Хартманну и его итальянскому коллеге Маркусу Мальпиги в ходе тщательных наблюдений удалось разглядеть крошечный сколекс моих цистицерков в полости пузырчатых кист [Ячейка 9]. Независимо друг от друга оба ученых поняли, что в этих ложных опухолях обитает маленькое живое существо. На самом деле Филипп Хартманн еще раньше заподозрил нечто подобное, заметив, что пузырьки способны к автономному движению. Зрелище было особенно впечатляющим при погружении в теплую воду больших водянистых (гидатидных) пузырей моих сородичей Echinococcus granulosus [Ячейка 5].

И даже моя анатомия во взрослом состоянии, в которой, несомненно, разобраться значительно легче, веками создавала проблемы. Большинство ученых долгое время считали место сужения проглоттид хвостом, но вы-то уже в курсе, что это мой сколекс. Только в конце XVII века британский доктор Эдвард Тайсон сумел понять и правильно описать эту мою часть [Ячейка 6]. Надо сказать, что этому ученому посчастливилось обнаружить одного из моих представителей живым в кишечнике собаки, которую он препарировал во время одного из своих публичных анатомических сеансов. Заметив, что при рассечении червь энергично дергается, Тайсон заподозрил, что мы и в самом деле живые существа. Вдобавок он увидел, что самая широкая анатомическая часть свободно плавает в кишечном содержимом, тогда как самая узкая прикреплена к стенке кишечника собаки. Отделив свою находку, он погрузил ее в спирт и позже, на досуге, сумел разглядеть под микроскопом крючья на моем сколексе во всем их великолепии [Ячейка 9]. Идея получила признание, и в XVIII веке французский натуралист Николя Андри де Буарегар [Ячейка 6] в своем труде «Описание червей, живущих в человеческом теле» воздал должное моим сородичам. И хотя этот ученый не подозревал о нашем видовом разнообразии и не проводил различия между Taenia saginata и Taenia solium, он тем не менее сделал прекрасные зарисовки моего сколекса, а также совершенно очаровательный и по меньшей мере неожиданный портрет меня самого, расслабленно свисающего с ветвей дерева [Ячейка 4]. Правду сказать, анатомически грамотные рисунки существовали со времен Средневековья, как, впрочем, и другие, изображавшие причудливых паразитов с лошадиными или кошачьими головами… [Ячейка 4].

Таким образом, различные части моей анатомии открывались одна за другой, хотя все это и сопровождалось невероятной путаницей. Сначала Тайсон принял генитальные отверстия моих проглоттид за рты, затем мои присоски спутали с глазами, потом предположили, что мой венчик из крючьев представляет собой челюсть, и, к всеобщему удивлению, никто не находил мои половые органы. В 1782 году Иоганн Гёце наконец обнаружил мою репродуктивную систему с проглоттидами, наполненными яйцами, но его сбивало с толку отсутствие потенциального полового партнера. Позже, в 1835 году, Карл Теодор Эрнст фон Зибольд в процессе нескромного изучения моей спермы заметил в каждом яйце зрелой проглоттиды маленького зародыша с крючьями. В целом, несмотря на несомненную ценность и значение наблюдений под микроскопом, на данном этапе зачастую страдала интерпретация наблюдаемого. Самым большим препятствием стало отсутствие логической связи между моей личиночной и взрослой формой. Тот же Эдвард Тайсон первым догадался, что мое развитие может включать несколько стадий, но не сумел связать между собой разные образцы или описать полный жизненный цикл цестод. Понадобилось еще сто пятьдесят лет, чтобы мои биографы наконец распутали клубок моей жизни.

На протяжении столетий загадкой оставалось и само мое присутствие в ваших внутренностях: никто не мог взять в толк, как такие длинные твари помещаются в кишечнике. Ясно, что никто не стал бы глотать нас забавы ради, поэтому было совершенно непонятно, как мы появляемся в человеческом теле. Долгое время в качестве ответа на этот вопрос выдвигалась абсурдная теория самозарождения (или, для самых продвинутых, абиогенеза). Вера в нее породила несколько гипотез: Гиппократ [Ячейка 13] считал, что кишечные черви происходят из невышедшего мекония — самых первых экскрементов новорожденного. Некоторые китайские ученые полагали, что запоры и особые климатические условия, такие как жара, влажность, окружающая атмосфера и ветер, приводят к спонтанному самозарождению моих собратьев у них в кишечнике.