Я пел прошлой ночью для монстра

— Ну хорошо. — Он написал на листке номер своего телефона и протянул его мне. — Позвони, если тебе что-нибудь будет нужно.

Я кивнул и взял листок. Еще один бумажный клочок.

3

Мистер Гарсия неправильно все понимал. Все, действительно, было не так уж и плохо. Мы жили в приличном доме. Газон у дома всегда был ухожен. Наверное, таким образом отец говорил всему миру, что в этом доме с идеально подстриженным газоном живет самая настоящая семья. У любого мужчины — даже сильно пьющего — должна быть гордость. Гордость. Может, Бог написал это слово на сердце моего отца?

Но дело в том, что он проводил больше времени с газоном, чем со мной. Эта мысль выводит меня из душевного равновесия. Так же, как и воспоминания. Если воспоминания лишают тебя покоя, то зачем что-то вспоминать?

Когда мне стукнуло семнадцать, отец вдруг вспомнил, что у меня есть день рождения. Не знаю, каким чудом, потому что в это время он с особым рвением прикладывался к бутылке — видимо, у него был очень тяжелый период, но он вспомнил. Вспомнил. Меня. Зака.

У мамы был «кризис», так что от нее я ничего и не ждал. А Сантьяго… да этот парень о своем собственном дне рождении не помнит. Но отец, черт подери, он вспомнил. У меня аж дух захватило.

Он спросил, что бы я хотел сделать. Я не знал, поэтому выдумал, что хочу куда-нибудь прогуляться пешком. Не знаю, зачем я это сказал.

И, знаете, мы пошли в пустыню. Это было потрясающе, изумительно, классно. Отец пил только воду, а я не курил. Он знал названия всех кактусов и кустарников — я и подумать не мог, что он знает подобное. Он даже улыбался в тот день, а я давно уже не видел его улыбающимся. И у меня от этого щемило в груди.

Я спросил его, откуда он знает названия всех этих растений.

— От отца, — ответил он. — Это он меня научил.

Мне хотелось спросить, научит ли он меня, но я не стал.

После этого мы пошли в пиццерию и болтали о разных вещах — незначительных, всякой чепуховине. Я рассказал ему о мистере Гарсии, о том, как он играет на трубе. Тогда отец спросил, хотел бы я играть на каком-нибудь инструменте.

— Нет. Я не музыкант. Мне нравится рисовать, — ответил я.

— Правда? — удивился он. — Я не знал.

— Да. Я люблю рисовать красками и карандашом.

Губы отца дрогнули в легкой улыбке. Может быть, он подумал о своем художнике отце.

— Ты не показывал мне ни одного своего рисунка.

— Я оставляю их в школе, в студии.

— Покажи мне что-нибудь из твоих работ.

Боже, отец прямо светился. Словно его изнутри озарял свет. Он положил ладонь на мое плечо.

— Пожалуйста, — прошептал он и посмотрел мне в глаза.

Это было очень странно — что он смотрит на меня, что действительно видит меня. Я к этому не привык. Мне хотелось заплакать, но я сдержался.

— Ну и хорошо ты рисуешь?

Я знал, что это шутливый вопрос.

— Нормально.

— Готов поспорить, что намного лучше, чем просто нормально.

Откуда ему знать.

— Остановимся на неплохо.

— Ты хороший парень, — сказал он.

Я пил, курил, пробовал кокаин и не был хорошим парнем от слова совсем. Меня убивало то, что он считает меня хорошим. Я кивнул — мне было приятно сказанное им, пусть он и обманывал сам себя.

Самое досадное — мне пришла в голову мысль, что все может быть по-другому. Не для мамы и Сантьяго, а для меня с отцом. Может быть. Такая мысль пришла мне в голову, когда я лег спать.

Может быть, мы сможем жить лучше.

Может быть, отец будет меньше пить.

Может быть, я буду меньше пить.

Может быть, нам не придется все время грустить.

Может быть, мы больше не будем ходить, опустив голову и уставившись в землю. Может быть, мы сможем иногда смотреть вверх и видеть небеса. Почему бы нет? Я был счастлив, засыпая той ночью.

Но ничего не изменилось.

Отец, наоборот, стал больше пить.

Я тоже стал больше пить.

Я так и не показал отцу ни одного своего рисунка. Может, он на самом деле и не хотел их видеть.

Мама ушла в себя… надолго. Ее жизнь превратилась в один затянувшийся «кризис». Однажды она забралась ко мне в постель. Называла меня Эрнесто — так зовут отца, опустила ладонь на мой пах. Я не знал, что делать. Чуть умом не тронулся.

Сердце дико колотилось, и неприятные картинки снова вихрем носились в мозгу. Я выпрыгнул из кровати, торопливо накинул на себя пару шмоток, схватил одну из бутылок отца и выбежал из дома. Я два дня не возвращался домой.

Когда я вернулся, никто и слова мне не сказал, как будто я никуда и не уходил. Ничего не изменилось. Мы не стали жить лучше.

Адам свято верит в перемены. Не знаю, откуда свалился этот парень. Наверное, оттуда же, откуда и мистер Гарсия — я так думаю. Он приходит к нам с понедельника по пятницу, говорит, что в жизни мы каждый день в чем-нибудь да меняемся. Интересно, какие у него родители? У него глаза синие как море, глаза, которые смотрят на меня, но не видят. Никто не видит меня. Он твердит, что я должен, смотрясь в зеркало, говорить: «Я способен измениться». Но разве я способен на это? Бог не написал этого на моем сердце.

Иногда я ненавижу Адама.

Иногда мне хочется взять биту и вообразить, что Адам — лобовое стекло.