«Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное

Многие думают, что рай — это яблоня с золотыми яблоками, ангелы, райские птицы. Какое невежество! Рай — это потрепанный извозчичий экипаж. Поднят верх, на козлах — извозчик. Мне семнадцать лет, моей соседке шестнадцать. Моя правая рука — в перчатке — обнимает соседку (на извозчике можно, не нарушая приличий). Моя левая рука — без перчатки — в ее муфте. И в той же муфте еще две руки, тоже без перчаток (кажется, нельзя, не нарушая приличий). В дюйме от моей щеки — щека соседки. Прядь волос соседки щекочет мой висок и ухо. Это известно и мне, и ей.

Снаружи что-то идет — вероятно, что снег, возможно, что дождь. Извозчик, по-видимому, едет куда-то. Надо сидеть осторожно, не двигаясь, и надо дышать — главное, не забыть, что надо дышать, а то задохнешься.

Вот каков рай. Умрем — так и поедем.

После восьми часов вечера [134]

После восьми выступают: луна, соловьи и — прочее.

В аллеях целуются. Бог смотрит сквозь пальцы: «Пусть себе».

Но однажды задумался Бог: «Что их там носит?». Богу несложно: прочь бороду, фуражка с гербом — и зашагал по бульвару гимназистом Колей.

И случилося (долго ли?): скамья, на ней — пронзенное сердце. Гимназист Коля, гимназистка Оля — «Ах!» — и поцеловались.

К десяти был уже дома Бог. Уже ангел тащил с него сапоги.

— А знаешь, брат ангел? Наш рай не того. Пташки и яблочки, а этого нет — Оли. Надо реформочку, брат, или вообще как-то учесть. Проработать немного — такое получишь, что ух!

Берется машинка: плоская, гладкая, черная. Внутри — механизмик. Снаружи — крючок и дырочка.

Передернуть: щелк — и готово. Большой палец правой руки — на крючок. Дырочку — в рот. На язык — дырочка, как обсосанный леденец. Вкус — холодный, немного соленый. Нажимать крючок — поддается, натянет пружинку. Еще и еще чуть-чуть.

— Лампа горит. Не потушить ли? А пусть ее!

Раз, трах! Неожиданно палкою в зубы. Через зубы по нёбу, в затылок. Острою палкою, колом. Больно?

— Больно. Но — проходит. Теплота в голове.

Лампа понемножечку набок. Стол почему-то наверх. И в мозгу: «На ужин у нас голубцы…». Вот и всё.

После восьми часов вечера бывает еще и такое.

Очнулась она на пятый день после смерти. Давило в висках, мысли кружились. Казалось естественным: бумажными туфлями скользить по могилам. Память туманилась. Как зубная боль сквозь кошмар, висела одна лишь точка — тоска: «Проснуться и жить. Проснуться…».

Обнаружила человека — шмыгнула в обход: интереснее выскочить неожиданно. Самой было жутко до крайности; все же злорадствовала, когда человек побежал. Хотелось еще загугукать вослед. Но с этим не вышло: голосу не было.

Побродила немного, не в силах понять, что же происходит. Стала рассасываться.

Месяца два она просыпалась. Дальше — реже. Наконец затихла совсем.

Война. Июнь. Ночь.

Сзади — однотонный, несмолкающий рев: четыреста с лишним орудий.

Сверху — однотонный, несмолкающий посвист и шип: равномерные потоки металла.

Впереди? Впереди огневая река. От края до края, через весь горизонт. Германская первая линия.

Дым. И на дыме — огонь. Разрывов не видно: сливаются. Мечутся золотые столбы. Между ними — мгновенные звезды: шрапнели.

От немцев — ни звука. Только медленно-медленно, спокойно и важно всплывают ракеты, белые, мертвые, тихие.

Называется всё это вместе — подготовка тарнопольского наступления.

В восемь падает табуретка.

Сначала — шумно. Скрипит крючок, потрескивает веревка. Стук каблука о стенку, хрип, какое-то бульканье.

Понемногу стихает. Пять минут девятого — полная тишина. Тогда начинается:

Кап-кап.

Что-то изо рта.

Горит электричество. Качаются желтые шнурованные ботинки: от стены к табурету, от стены к табурету.

Кап-кап.

Рыжий таракан царапается в ухо. Метнувшись через щеку, взбегает на удивленный, скошенный глаз. Ведет усиком. Затихает мечтательно.

Кап-кап.

Десять часов, двенадцать, четыре. Ботинки покачиваются. Горит электричество.

Кап-кап.

Как я родился [135]

Как я родился? Дело случилось вот как. Смотрел Бог, видел: мир. Звезды, солнце, планеты, земля. По земле ходят люди: дамы со шляпами на нос, у мужчин штрипки на брюках. Девятнадцатый век на исходе. Все в порядке, все, казалось бы, хорошо. Но вот не хватает чего-то. Мелочи, пустяка, но как-то не полно. Чего бы могло не хватать? Бог задумался, погрыз карандаш… Понял! Еще одного не хватает. Да, такого: сидит худой, длинный, что-то пишет в тетрадке. Безусловно, такой нужен, иначе не полно, не все еще…

Бог напрягся, представил. Яснее, отчетливей. Еще яснее, еще отчетливей. Втянул воздух, сжал зубы, рванулся и — выдохнул.

Выдохнул — и вот сижу я, длинный, худой, сижу, пишу что-то в тетрадке… Вокруг меня мир. Все по-прежнему: звезды, солнце, планеты, земля. Только шляпы у дам набекрень, а у мужчин штрипки отсутствуют…

И Бог опять грызет карандаш: чего бы еще могло не хватать?

Поцелуй [136]