Я подарю тебе землю (ЛП)

По слабому свету, проникающем сквозь щели между шторками на окнах кареты, она поняла, что уже наступил вечер. А заперли ее там около полудня, значит, едут они уже несколько часов. Ко всему прочему, ей отчаянно требовалось облегчиться. Нечего было даже думать о том, чтобы стража согласилась остановить карету, и Эдельмунда в конце концов решилась. Задрав юбки и найдя щель в полу, женщина начала мочиться прямо в нее. Снаружи тут же послышались громкие крики и смех; стражники явно радовались, что получили повод для непристойных шуток. Эдельмунда ничего не сказала. Придет время, когда она окажется на коне, и уж тогда рассчитается за свое унижение.

Карета затряслась сильнее, то есть они свернули с большого тракта на проселочную дорогу. Оси скрипели, а качало так, будто она находится не в карете, а на галере посреди бурного моря. Время от времени Эдельмунда слышала свист кучера, а щелканье кнута стало чаще, заставляя мулов тянуть сильнее; даже в закрытой карете чувствовалось, что дорога пошла в гору. Эдельмунда съежилась в уголке и предалась горьким воспоминаниям.

Со дня смерти Лайи события понеслись с такой быстротой, что даже не успели задержаться в ее памяти. После разыгравшейся трагедии никто не решался беспокоить сеньора. Он закрылся в своих покоях за запертыми дверьми. Даже Конрад Бруфау не смел его беспокоить, даже дворецкий не решался отнести ему еду. Жизнь в доме как будто замерла. Слуги блуждали по коридорам, механически занимаясь своими обязанностями и стараясь держаться как можно тише, предчувствуя надвигающуюся бурю.

Спустя два дня в дом советника прибыл граф Барселонский собственной персоной, в сопровождении графини Альмодис и нескольких придворных, чтобы лично выразить свои соболезнования. Бернат Монкузи вышел им навстречу в чёрном, с посеревшим лицом, на котором читалась глубокая скорбь. Преклонив колени перед своими сеньорами, он с печалью в голосе поприветствовал венценосную чету, снизошедшую до скромной обители своего верного слуги, чтобы разделить с ним горе и предложить помощь в тяжкую минуту. После долгих споров, можно ли тело самоубийцы хоронить в освященной земле, по настоянию графини обратились за советом к Эудальду Льобету. Когда тот заверил, что перед смертью девушка исповедалась и покаялась, епископ разрешил похоронить ее на маленьком кладбище в Саррии.

На следующий день, когда визит венценосной пары остался позади, все скорбные обряды были завершены, и жизнь вошла в обычную колею, Эдельмунду вызвали в кабинет советника. Позднее, уже трясясь в карете, женщина вспоминала этот разговор от первого до последнего слова.

Она помнила, как стояла перед ним, судорожно заломив руки и дрожа. Голос ее беспощадного судьи до сих пор отдавался эхом в ушах, это был самый жестокий и несправедливый приговор, какой она когда-либо слышала.

— Из-за вашей безответственности меня постигло глубокое горе. Смерть была бы для вас слишком лёгким наказанием. Да, порой лучше смерть, чем жизнь в неустанных муках. Так вот, вы будете расплачиваться многие годы. Останетесь в живых, но будете молить о смерти. Я не желаю больше вас видеть, никто из прежних знакомых тоже вас больше не увидит. Отныне вашими товарищами станут такие же изгои, как вы. Вы виновны в этом несчастье. Даже смерть любимой супруги была для меня меньшим горем. Да покарает вас за это Господь!

Эти слова прозвучали окончательным приговором.

Давняя дружба с начальником стражи теперь сослужила ей добрую службу: Эдельмунда успела не только собрать вещи, но и прихватить особый кошель в виде пояса, где она хранила все свои сбережения, на которые собиралась жить в старости, и печать, доставшуюся ей от отца. Быстро задрав юбки, она обмотала кошель-пояс вокруг талии.

Пока она вспоминала всё это, время текло незаметно. Ее стража ехала молча. Эдельмунда опомнилась, лишь когда услышала снаружи раздраженную ремарку, означающую, что путешествие подошло к концу. Теперь они спускались по крутому склону. Идущий из щелей снизу холод пробирал Эдельмунду до костей. Все ее чувства обострились.

Карета остановилась, и снаружи послышались голоса: похоже, глава конвоя переговаривался с дозорным. Перекинувшись с ним несколькими словами, конвоир подошёл к карете и поднял заднюю часть повозки — она держалась на двух тяжёлых петлях. Дверь медленно открылась, и внутрь заглянуло бородатое усталое лицо главы конвоя, едва освещённое тусклым светом факела, который держал в руке один из его подчинённых.

— Надевай!

С этими словами он бросил в карету ворох одежды.

Эдельмунда не успела ответить: дверь снова захлопнулась, и она оказалась в непроглядной темноте.

Пошарив по полу, она нашла брошенную одежду. Эдельмунда наскоро переоделась, стараясь прикрыть спрятанные на теле сбережения. На ощупь одежда казалась простой и грубой, а обувь оказалась сандалиями, сплетенными из какой-то травы.

— Я готова, — сказала она.

Собственный голос после долгих часов молчания показался ей чужим.

Дверца снова открылась. Прозвучал резкий и сухой приказ:

— Выходи!