Я придумал магию (СИ)

«По замёрзшей реке пробиралась упряжка ездовых собак. Взъерошенная шерсть их заиндевела на морозе, дыхание застывало в воздухе и кристаллами оседало на шкуре. Собаки были в кожаной упряжи, и кожаные постромки шли от неё к волочившимся сзади саням. Сани без полозьев, из толстой берёзовой коры, всей поверхностью ложились на снег. Передок их был загнут кверху, как свиток, чтобы приминать мягкие снежные волны, встававшие им навстречу. На санях стоял крепко притороченный узкий, продолговатый ящик. Были там и другие вещи: одежда, топор, кофейник, сковорода; но прежде всего бросался в глаза узкий продолговатый ящик, занимавший большую часть саней».

Вы тоже слышите скрип снега?

Чёрные буквы на белой бумаге…

Я не сразу понял, что дело в таблетках. Я заболел — мама меня лечит, обычное дело! Чем заболел? Так вот этим и заболел — потерей яркости жизни. Я пытался придумать историю про мальчика, что потерял интерес к играм и книжкам. Но история не придумывалась.

Меня начали хвалить в школе. Я больше не вертелся как юла, не перебрасывался записками через ряд, не рисовал динозавров вместо контрольной. Вообще — взялся за ум, как сказала классная. И по математике в четверти, скорее всего, будет четвёрка. Последнее наша мудрая классная произнесла с еле слышным сомнением, но мама расцвела. Видимо, тогда у меня появились первые подозрения…

Но я честно проглатывал утром полторы таблетки, запивал водой и шёл по скользкой улице в школу. Приходил вовремя, никакой оборотень не прятался за забором и ни один рыцарь мне по дороге не встретился. Сидел на уроках и не читал книжку под партой, потому что — зачем? Чёрные буквы на белой бумаге — они и в учебнике есть. Мог после уроков поиграть в футбол, но обычно — нет. Скучно. Да и уроки сами себя не сделают. Мне же сказали — после школы надо делать уроки. Оказалось, что когда мир нечёткий, то проще делать то, что сказали. А вот что делать после того, как уроки сделал, мне обычно никто не говорил. Поэтому я сидел у окна. И не придумывал никаких глупостей. А потом меня звали спать, чистить зубы, и надо было потерпеть, пока мама расскажет скучную сказку.

Это и был момент, когда подозрения переросли в уверенность: маму подменили! Мысль была настолько ужасна, что прорвалась даже сквозь нечёткость мира. Раньше мама рассказывала волшебные сказки с продолжением. Когда очередной кусочек завершался, я долго лежал, катал на языке вкусные слова и представлял, как история продолжится, что будет дальше… и обычно не угадывал. И следующим вечером волшебство продолжалось… и продолжалось… и… А тут маму подменили. Она разучилась рассказывать истории. Мне было скучно. Слова были скучными, истории — простыми, как мычание, и, главное, они отказывались оживать. Вместо леденца во рту пуговица. И не выплюнешь её никак.

Я испугался.

Я очень сильно испугался. Ведь если маму подменили, то… то может быть всё что угодно. Но главное — я теперь один. Я лежал и плакал беззвучно, и думал, что как же я теперь буду — один? Мама обо мне заботилась… А эта, подменённая, она что? Она наоборот?

Тут я и понял — таблетки надо выплёвывать.

И через три дня мир приобрёл привычную резкость. Я потом доехал до свалки: грязь, глупые птицы, кисловатый запах гнили. Волшебство ушло из этих мест. Малая цена за мир в резкости. А большую цену я осознал чуть позже.

Если маму подменили…

Кто? Зачем? Я не задавался этими вопросами, я знал: один раз это случилось… и, значит, надо теперь… А что делать-то? Я не знаю, какая мама рядом — настоящая или подменённая. Я хорошо запомнил, что в нечётком мире всё расплывается, ни на что нельзя опереться: книги, мамины сказки, чудеса, прячущиеся за забором, — о них не вспоминается, будто их нет на самом деле. А есть только тупая школа, глупые одноклассники и скучные учителя. И бесконечный дождь за окном. Дождь я запомнил.

Тогда я понял: маме нельзя всё рассказывать. Маме лучше не рассказывать… этакого. Это и оказалась большая цена.

А ещё я начал обращать внимание на девочек. И это была уже совсем другая история.

…

…сказки пластиковому дракончику в четыре часа ночи?

Угу.

Выговорившись, могу признаться… да, я могу тебе, Виллентретенмерт, сказать: боюсь, что я заигрался. Мама уже старенькая, она не сможет каждое утро давать мне полторы таблетки. Одну продолговатую и ещё половинку, с матовой на изломе белизной. Я езжу к ней и обсуждаю, надо ли летом ей ехать в тот скучный санаторий. И убеждать, что, может, санаторий и скучный, но потом она себя лучше чувствует, ведь так?

Взрослый теперь — это я.

И значит, мне надо завтра записаться к врачу. Поскольку я, видите ли, уверен, что умею колдовать. Нет, ваша честь, я умею магичить!