Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем

Выезжая на тоннели и на совещания, я познакомилась и с другими инженерами и сотрудниками Метростроя, и круг моих знакомств постепенно расширился, но никаких дружеских отношений не завязалось. Из всех я отличала только главного геолога строительства Евгению Петровну Емельянову, жившую в Сухуми с матерью и дочерью Таней. Девочка была старше моей Лиды года на два. Не часто, но все же мы встречались и отправлялись на прогулки по горам в Мюссерах и в Новом Афоне. Мне нравилась эта женщина, так хорошо разбирающаяся в свойствах пород и понимающая тектонические явления в земной коре. Разговаривать с ней было интересно, но ни я, ни она никогда не рассказывали друг другу о прошлой жизни и ни о чем друг друга не расспрашивали.

Для поездок инженеров нашей проектной группы на строительство тоннелей или на совещания нужен был транспорт. Обычно руководитель группы Грейц звонил в транспортную контору и просил машину. И я заметила, как часто в транспортной конторе Грейцу отказывали, ссылаясь на то, что свободной машины нет. И тогда я решила пойти в контору сама и познакомиться с ее начальством, чтобы объяснить им, как необходимы бывают поездки на тоннели для решения срочных вопросов.

Я познакомилась с начальником Александром Ивановичем Кириным, его заместителем по техническим вопросам Израилем Яковлевичем Шахновичем, которого все называли просто Сима, и заместителем по хозяйственной части Эмилем Гурарием. Все трое оказались довольно молодыми людьми и очень симпатичными. Они рассказали мне, что Грейц, оказывается, жаловался на них начальству Метростроя, что ему не дают машину по первому требованию, что говорит с ними заносчиво, ни разу не пришел к ним, чтобы познакомиться и поговорить по-человечески.

Я им сказала, что надоедать особенно не буду, что, когда должна буду выезжать куда-нибудь одна, то выйду на дорогу, проголосую, и меня подберет любой шофер. Это называлось поехать «королем». И в самом деле, стоило мне выйти на дорогу и поднять руку, и шофер обычно останавливался, и, если у него было свободное место в кабине, я садилась к нему, если нет, то в кузов. Полуторка была для меня старой знакомой, именно на ней меня учил ездить инструктор после ареста Бабеля в 1939 году, на ней я сдавала экзамен для получения водительских прав шофера-любителя, как тогда было принято называть сдавших экзамен. Мои водительские права произвели на руководство транспортной конторы большое впечатление: они, должно быть, почувствовали во мне своего, и с тех пор, если звонила я, машину давали немедленно. С этой троицей у меня установились очень хорошие отношения. С тех пор, как я с ними познакомилась, мы встречались в городе, ресторане или парке, здоровались и останавливались поговорить. Иногда Шахнович или Гурарий подвозили меня в Мюссеры, Гудауты или Сухуми, когда ездили туда по своим делам. Я никогда не просила шоферов, с которыми мне приходилось ездить «королем», дать мне повести машину, но когда ездила с Гурарием или Шахновичем, то просила, и они соглашались. Удовольствие, которое я испытывала, сидя за рулем, было огромное, уверенность в себе росла с каждым разом, и скоро мои друзья перестали испытывать страх за меня.

Весной 1942 года нашу проектную группу постигло страшное несчастье — неожиданно заболел и умер сын Антонины Дмитриевны Дудалевой Виктор. Оказалось, Виктор перенес когда-то тяжелое воспаление уха и какая-то там косточка держалась на волоске. Ему нельзя было простужаться — врачи в Москве предупреждали об этом, но восемнадцатилетнему мальчику хотелось быть таким же, как все в его возрасте, и однажды он, несмотря на протесты матери, вскочил в кузов полуторки, ему захотелось проехаться до Гудаут и обратно. Погода была солнечная, теплая, даже жаркая, но его продуло, и началось воспаление больного уха. Положение ухудшалось, пришлось отвезти его в Сухуми в больницу вместе с матерью. На помощь послали еще одного сотрудника, который должен был звонить нам в Афон каждый день. Потребовалось какое-то импортное лекарство, стоившее очень дорого, но мы все сложились и купили его. Увы, не помогло, и Виктор умер через несколько дней, уже, как мне помнится, от воспаления мозга. Для всех нас это было большое горе, его все любили. Казалось, мы все даже забыли о том, что идет жестокая война и в опасности вся страна. Гроб с телом Виктора привезли в Новый Афон и поставили на стол в пустом номере нашей гостиницы. Много людей приходило прощаться, много было венков и цветов. Дети наших сотрудников, в том числе и моя Лида, не плакали; они не выходили из комнаты и, очевидно, не понимали ничего, а может быть, им даже нравилось, что Виктору оказывается такое внимание. Хоронили его не на действующем новом кладбище, а почему-то на старом, почти заброшенном, на высоком холме.