Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком

Почто же молчите вы – вольные сыны и дочери Севера, – видя подобное? Отчего запинаются языки ваши, когда надо выступить за правое дело? О, если бы только обладала я бо́льшими способностями! Увы, сердце мое слишком полно, а перо мое слишком слабо! Есть на свете благородные мужчины и женщины, что вступаются за нас, стремясь помочь тем, кто сам себе помочь не может. Благослови их Бог! Дай Бог им силы и мужества продолжать их труды! Благослови Бог всех, кто трудится во имя дела человечности, где бы они ни были!

VI Ревнивая хозяйка

Я бы десять тысяч раз предпочла, чтобы дети мои были полуголодными побирушками из Ирландии, чем самыми холеными рабами в Америке. Я скорее влачила бы жизнь на хлопковой плантации, пока могила не раскрыла бы свой зев, чтобы дать мне покой, чем жила с беспринципным хозяином и ревнивой хозяйкой. Доля преступника в исправительном заведении и та предпочтительнее. Он может раскаяться, отречься от неправедных путей и обрести покой; но не так обстоит дело с рабыней, полюбившейся хозяину. Ей не дозволено иметь гордости. Для нее считается преступлением желание быть добродетельной.

Миссис Флинт разобралась в характере мужа еще до моего рождения. Она могла использовать это знание, дабы давать советы и защиту юным и невинным рабыням, но к ним она сочувствия не питала. Девушки были объектами вечных подозрений. Она следила за супругом с неустанной бдительностью; но тот понаторел в способах этого избегать. Что не находилось случая сказать словами, он показывал знаками, изобретая их больше, чем могли бы измыслить в приюте для глухих и немых. Я пропускала их мимо, словно не могла сообразить, что он имеет в виду; многие были проклятиями и угрозами, обрушенными на меня за глупость. Однажды доктор поймал меня за стараниями научиться писать. Он нахмурился, словно был не слишком доволен; но потом, полагаю, пришел к выводу, что такое достижение может помочь в осуществлении его любимого замысла. Вскорости в руки мне стали попадать записки. Я возвращала их со словами:

– Я не могу прочесть это, сэр.

– Правда? – отзывался он. – Тогда придется самому прочесть это тебе.

Доктор всегда завершал чтение вопросом: «Ты все поняла?» Порой жаловался, что в чайной комнате слишком жарко, приказывая подать ему ужин на маленький столик на веранде. Усаживался там с самодовольной улыбкой и велел мне встать рядом и отгонять мух. Ел он очень медленно, делая паузы между порциями пищи, которые отправлял в рот. Эти промежутки использовались для многословных описаний счастья, которое я столь глупо отталкиваю, и угроз наказания, к которому приведет мое упрямое неповиновение. Он много хвастал сдержанностью, которую проявлял в отношении меня, и напоминал, что терпению есть предел. Когда удавалось уклониться от его речей дома, он приказывал явиться в его городской кабинет, дабы выполнить поручение. Придя туда, я была обязана стоять и слушать то, что он считал уместным адресовать мне. Порой я столь открыто выражала презрение, что он впадал в неистовую ярость, и оставалось только дивиться, что он не поднимает на меня руку. Поставленный в определенные условия, доктор, верно, полагал, что для него лучшая тактика – быть терпеливым. Но с каждым днем положение вещей делалось все хуже. В отчаянии я сказала, что должна обратиться к бабушке за защитой и непременно сделаю это. Он в ответ пригрозил смертью и кое-чем хуже, если я пожалуюсь. Как ни странно, я не теряла надежды. Природа наделила меня жизнерадостностью, и я всегда продолжала верить, что мне так или иначе удастся выскользнуть из его хватки. Как и многие бедные простодушные рабыни, окружавшие меня, я верила, что какие-то нити радости еще будут вплетены в мою темную судьбу.

Природа наделила меня жизнерадостностью, и я всегда продолжала верить, что мне так или иначе удастся выскользнуть из его хватки.

Я вступила в шестнадцатый год жизни, и с каждым днем становилось очевиднее: мое присутствие нестерпимо для миссис Флинт. Они с супругом часто обменивались гневными словами. Он никогда не наказывал меня сам и не позволял это делать другому. Получить удовлетворение с этой стороны ей было не суждено; но, когда она пребывала в гневе, никакое на свете слово не было настолько отвратительным, чтобы она не могла им в меня бросить. Однако я, которую она презирала с такой злобой, питала к ней куда бо́льшую жалость, чем ее собственный муж, чьим долгом было делать счастливой ее жизнь. Я ни разу не согрешила, да и не желала согрешить против нее, и одно-единственное доброе слово из ее уст повергло бы меня к ее стопам.