Я сам себе дружина!

– Ты – не все, – так же тихо и неотступно произносит Худыка. И в его голосе вдруг звучит гул пламени посвящения. А глаза делаются похожи на глаза Деда, вуя Кромегостя, отца.

Ты – не все.

Гул в голове утихает – не умолкает совсем, но утихает, давая возможность думать. И тут же всё становится ещё хуже, чем было. Потому что думать о чём-то хорошем… вообще о чем-то, кроме того, что его короткое счастье закончилось, решительно не выходит.

– Почему? – спрашивает Мечеслав уже другим голосом. Тише. Тоскливее. – Почему я не должен пить?

– Да потому, господин лесной, что плохо сейчас тебе, – негромко объясняет Худыка. – Нам весело, хорошо. А тебе – плохо.

– И что? Пусть мне тоже хорошо станет. И весело.

– Не станет, господин лесной. – Качает седеющей головою старейшина Худыка. – Хмель – он только силы добавляет тому, что в душе. На душе весело – и хмель веселит. А пить, когда на душе тоскливо, – только себе ж худа желать. Тоска ещё злее заест.

И помолчав, старейшина прибавил:

– Запомни, господин лесной. Пригодится. На радостях пей, а с тоски – не надо. Хуже будет.

Куда уж хуже, подумал Мечеслав, ковыряя ложкой остатки холодца в ближней глиняной мисе.

Тут же и выяснилось, что есть куда.

Парень, сидевший рядом с молодыми – дружка жениха, Бутор, – поднялся вдруг на ноги и провозгласил:

– Кладу рукавицу на полицу, а девицу забираю. Надо невесту на подклет вести, за хохол трясти!

Повернулся к молодым, те встали – Бажера уж вовсе малиновая, и даже Дарён чуток покраснел.

Зычно заулюлюкали кувычки в бабьих губах:

– Молодые спать пошли,
Да Яру помолилися:
Чтобы шибче в одеяле
Ноги шевелилися!

Да это ещё были семечки – потом, когда дружка вывел молодых из избы, грянуло вовсе уж лихое:

– Ой ты Мати, Лада-Мати!
Да пособи пупом подати!

И все мужики подхватывали:

– Эх, дубинушка, ухнем! Эх, зелёная сама пойдёт!

А все бабы и девки разом пронзительно отзывались:

– Нейдёт-нейдет!
– Яр-Козёл, крутые рожки,
Да протори в куну дорожку! —

гремело в доме старейшины. И снова взрёвывали про «дубинушку» мужские голоса, а женские насмешливо отзывались – «Нейдёт-нейдёт!»

Нет, как впрямь уши не опадают осенней листвою от этаких песен?

– На свадьбе-то в первый раз, господин лесной? – осведомился между тем Кудыка, наклоняясь к плечу Мечеслава.

– У нас по-иному, – кратко ответил сын вождя. Занят был – накрепко запирал свои мысли о том, куда сейчас пошли Дарён с Бажерой и что там будут делать. А давалось это нелегко – поди не думай, о чём вокруг во весь голос поют… да какое там поют – орут, горланят, мужики с рыком, бабы с привизгом.

– А простыню с кровью у вас на забор вешают? – полюбопытствовал Худыка.

Доходили эти слова до Мечеслава какой-то уж совсем кружной дорогой. Зато когда дошли…

– Да как… – Мечеслав подскочил на месте. – Они же… То есть… Бажера – ты что, Худыка, не знал?!

– Сядь, гость дорогой, сядь. Угощайся вот, – Худыка усмехнулся, придвигая к Мечеславу половину рыбного пирога. Наклонился, понизив голос. – Я ж тут, как-никак, старейшиной зовусь. И никто не посмеет моей снохе в лицо сказать, что нецелой к мужу пришла, если я этого не хочу. А я не хочу, иначе б свадьбу не затевал. И уж подавно все языки поприкусят, раз ты, господин лесной, тут сидишь.

Мечеслав подумал, потом поглядел на Худыку.

– Так это ты меня сюда позвал, Худыка?

Старейшина утвердительно качнул головой.

Мечеслав снова едва не разозлился на него. А потом как-то на диво холодно подумал – а за что? Человек делает своё дело, соблюдает мир между селянами, приваживает к селу полезного человека, кузнеца… И никто ведь Мечеславу не говорил, что его Бажера зовёт – сам себе надумал… Потому как думать мог только про неё.

Да ведь и рада была, когда он пришёл.

– А кровь как же? – уже спокойно переспросил, отламывая кусок рыбного пирога.

– Да как и обычно, когда невеста не цела, а семьи сраму не хотят, – пожал плечами Худыка. – Курячьей плеснут, да и всех дел.

Проснулся от шёпота дождя над крышей. Пришёл он в это село в весенний тёплый дождь, а сейчас лил осенний, холодный. В просторной избе Худыки было тесно от народу – тут были и те, кто жил здесь всегда, и те, кто не смог или не захотел брести до дальнего дома, попросту оставшись ночевать в доме и на подворье старейшины. Стояла изрядная духота – почему-то в домах городца так душно никогда не было, хоть и там жило немало народу…

Почётного гостя старейшина – точнее, домочадцы Худыки по его слову – уложил на главной лежанке. С неё еле добрался до выхода в сени, пробираясь между сопящих во сне на скамьях да на полу селян, баб и мужиков. Во рту было скверно, и в голове тяжко, как после пропущенного удара в кулачном бою.