Я сам себе дружина!

В ту ночь у куч, в которых жгли уголь, опять сидел Живко. Угревшись в тепле, исходившем от тлеющего под грудами дёрна дерева, сын кузнеца – уже не младший, Лиса недавно родила Зычко младшенького, в придачу к приведённым ею в дом детям покойника Луня, близнецам Бессону с Недрёмой да маленькой Журавке. Живко нежданно-негаданно в один день стал из младшего в семействе старшим после родителей – сестра ушла в чужой дом, а рядом с ним объявились восторженно глядящие ему – старшему! Сыну кузнеца! – в рот и ходящие за ним двумя хвостами младшие братья да едва учащаяся говорить сестричка. Живко построжел, ещё меньше стал тратить времени на игры со сверстниками на деревенской улице, больше проводил дни, если не помогая отцу в кузне и при угольных кучах, так при новых родичах, утирая носы, уча уму-разуму, иной раз и наказывая. Мачеха-Лиса, с которою он, как ни дико было год назад такое подумать, быстро свыкся, нарадоваться не могла на такого помощника.

Но иногда всё же сопливые родичи утомляли Живко – и если в такой день его посылал к угольным кучам отец, Живко исполнял распоряжение кузнеца с радостью. Ворошил угли, зевал, глядел на звёзды – так и проводил время. Поляны, где жгли уголь, сторонился и лесной зверь, и зимний мороз. Живко привык ночи напролёт клевать носом, а то и вовсе придрёмывать. Придремал и на этот раз – и медный звяк, сорвавшийся со сбруи одного из чужаков, расслышал мало не вплотную. Насторожился. Мучительно выдираясь из дремоты, прислушался – и понял, что лес вокруг полон чужими людьми. Скрип кожаных ремней, позвякивание медного и железного убранства, хруст веток под ногою, шорох веревок из конского волоса, вздохи охотников, а то и негромкие переговоры на чужом наречии прорастали сквозь лесную тишь и слева, и справа от парнишки. Прорастали – и двигались дальше.

К селу.

И надо всего-то навсего было – не шевелиться. Замереть в слившемся с лесом шалашике-землянке. Как оставшийся без матери зайчонок вжимается в траву, по которой скользит без шороха тень острых крыльев хищной птицы. Пришедшая по их души беда прошла бы мимо него.

Мимо.

К отцу. К нелюбимой мачехе, которую то и дело тянуло назвать по-старому Лунихой, и уж вовсе не тянуло, как ласково предлагала она сама, называть матушкой. К надоедам-близнецам и их писклявой сестрёнке. К собственной дуре-сестре с её женишком, которого Живко невзлюбил пуще медвяно-липкой мачехи.

Кто бы осудил?

Кто бы смог осудить, кто б узнал-то?

Живко всхлипнул в рукав, которым зажимал рот.

Поднялся на ноги.