Я сам себе жена

Грохот войны затих, но по направлению к городу без перерыва катили грузовики с солдатами и имуществом. Какой-то солдат проехал на велосипеде, неуверенно виляя, но через несколько метров невольно отбросил его в пыль и исчез. Я внимательно осмотрел велосипед. Ясно, почему он его бросил: рама и седло в порядке, но колеса были без шин, крылья и ручной тормоз отсутствовали. С этой находкой я вернулся в свой трамвайный вагон, чтобы еще немножко соснуть. В полшестого ночь окончательно закончилась — грохот канонады вырвал меня из сна. На своем велосипеде я сделал пару пробных кругов вокруг вагона, получилось неплохо. Какой-то патруль остановил меня, осмотрел велосипед и, заметив: «Никс гут», разрешил ехать дальше. Но куда теперь? В лавку старьевщика я вернуться не мог, потому что уже в начале Силезской улицы был установлен шлагбаум, пропускали только военные транспорты. Я развернулся и потрусил на своем велосипеде по Трептовскому шоссе на восток: я хотел домой, в Мальсдорф.

Среди беженцев и транспортов снабжения Красной Армии я вкатился в Копеник. Проезжая мимо остатков еврейской синагоги, разрушенной в 1938 году, я подумал, наконец-то пришел конец этой дьявольской преступной системе.

На фронтоне еврейского дома престарелых на Мальсдорфер-штрассе между колоннами вновь сверкала звезда Давида. В 1942 году нацисты «забрали» еврейских жильцов, депортировали и сожгли их в газовых камерах. Дом был оккупирован организацией «Гитлерюгенд», и вскоре ценные картины, украденные у старых евреев, висели в коридорах и кабинетах фюреров гитлерюгенда. Звезду Давида закрывала эмблема гитлерюгенда.

В пятидесятые годы фасад дома престарелых забрали в леса, звезду Давида уничтожили, и вместо нее остался цементный квадрат. А установить на этом доме памятную доску и, конечно же, оставить звезду Давида — во времена ГДР это не пришло в голову Совету городского района. Так же как и сегодня отделу народного образования округа.

Когда утром 27 апреля 1945 года я отъезжал от Силезского моста, стрелки моего старого будильника показывали шесть часов. А в двенадцать дня я входил в калитку родного дома в Мальсдорфе — теперь, без налетов, бомб и гранат, можно было начинать новую жизнь.

* * *

Дом был полон беженцами и людьми, чьи дома разбомбило. В каждой комнате жили не меньше четырех человек, и бельевые веревки, как лучи, тянулись от люстр к стенам. Я устроился в подвале. В начале мая отряд Красной Армии конфисковал дом, и в течение часа всех жильцов — им было позволено взять только самое необходимое — выставили на улицу. Я перебрался в мансарду поблизости. Что же, теперь у меня была крыша над головой, но есть было нечего. Жизнь мне спасли оккупанты.

Я быстро установил контакт с солдатами из нашего дома. Сначала мне разрешили снова заходить в сад, а позже даже обставить своей мебелью, которая теперь беспризорной стояла в подвале, две маленьких каморки в конюшне. У меня опять была «комната и кухня».

Хотя на улице ярко светило солнце, у русских целыми днями горели люстры во всех комнатах; все радиоприемники были настроены на волну Москвы, и отеческие сталинские речи раздавались по всему дому — предохранители перегорали. Денщики постоянно прибегали ко мне в конюшню и, сильно жестикулируя, объясняли: «Никс арбайт, никс арбайт!», и тут же мчались обратно в дом, я за ними. Скоро предохранители совсем истрепались, новых негде было взять, и я с помощью тонкой проволочки ремонтировал старые.

Но «Никс арбайт!» могло относиться и к чему-то другому. Однажды это оказался наш старинный, 1914 года, чугунный, эмалированный внутри унитаз, который был страшно засорен, и содержимое грозило перелиться через край. Резиновый вантуз и все быстренько исправлено. Русский парень стоял рядом и только восхищался. В благодарность он пригласил меня в столовую, налил большой стакан водки и подал мне.

Алкоголя я вообще не пил, даже его запах казался мне неприятным и отталкивающим, но и обижать добросердечного денщика я тоже не хотел. Когда он отвернулся, я выплеснул содержимое стакана через открытое окно в садик — да простят мне цветочки.

Увидев пустой стакан, он расплылся в улыбке от уха до уха, блеснув белыми зубами, опять налил его до краев: «Тринкен, тринкен!» Конечно, он был уверен, что делает мне приятное, но мне стало нехорошо. Я дождался момента, когда он стал заворачивать мне кое-какую еду в старую «Правду» — товарищ Сталин серьезно смотрел с первой страницы, — и снова полил водкой цветочки.

Вначале мне было запрещено одному ходить в подвал, видно, солдаты боялись, что я взорву дом. Но когда все прониклись ко мне доверием, мне было разрешено опять переехать туда в побеленные каморки. По своему вкусу обставил я маленькую «квартирку», вымыл окна и повесил занавесочки.

В то время я перебивался похлебкой из крапивы, неспелыми ягодами и водой, и если бы солдаты время от времени не подсовывали мне что-нибудь за мою помощь, я бы просто умер с голоду. Я был рад, когда что-то «не работало».