Я – Сания: история сироты

А что было у нас в детдоме?! Людмила Дмитриевна сама устроила эту травлю, руководила ею и намеренно держала меня в изоляции. Я страдала, но старалась быть хорошей изо всех сил: прекрасно себя вела, не получила ни единого замечания за целую неделю. И она наконец сдалась.

– Все, можешь со мной общаться, – милостиво разрешила она через неделю, – ты исправилась!

Я не стала ничего ей доказывать. Не сказала: «А вот вы не исправились!», хотя именно это крутилось у меня в голове. Просто поблагодарила и пошла по своим делам. Но это только внешне казалось, что я в порядке. Внутри чувствовала себя совершенно разбитой, практически мертвой от усталости и нервного напряжения. Неделя игнорирования и слез забрала остатки сил, которых и так не было после тяжелой болезни. Я еле передвигала ноги. И уж точно не смогла бы вытерпеть еще хотя бы несколько дней эту Людмилу Дмитриевну рядом с собой. Я хотела избавиться от них от всех! От злых людей, от глупых детей, от мерзких детдомовских стен – никого и ничего не желала здесь больше видеть. Замкнутый круг системы давил со всех сторон и не давал дышать. При этом я не хочу сказать, что люди у нас в детском доме были плохими – та же Людмила Дмитриевна, например, по-своему заботилась о нас, выхаживала меня в зимних лагерях, где я все время болела. За это я ей благодарна.

Но что-то странное происходило со взрослыми людьми в детском доме – многие из них словно забывали, что человек должен управлять своими эмоциями. Срывались из-за пустяков. От этого нам, детям, становилось совсем невыносимо.

– Отправьте меня в санаторий, пожалуйста? – попросила я Любовь Алексеевну.

– Хорошо, постараюсь что-нибудь сделать.

Вопрос решился. Любовь Алексеевна договорилась с санаторием, который был недалеко от нашего детского дома, и оформила мне путевку. Я приехала туда. Посмотрела на это учреждение, и у меня чуть истерика не случилась: то же здание, та же планировка, даже стены один в один! Все отличие только в том, что у нас во дворе футбольное поле, а у них на том же месте горка. «Проходи в столовую, это направо», – говорят мне, а я отвечаю: «Спасибо, знаю». У меня тут же отобрали средства гигиены – шампунь, гель, – оставили только зубную щетку, пасту и расческу. Вещи тоже забрали и положили их на полку в подвал. Не знаю, почему нельзя было держать одежду в тумбочке или в шкафу. Но, если требовалось переодеться, приходилось идти в подвал. А двери внутри здания были без ручек. Взрослые – врачи, медсестры, остальной персонал – носили с собой ложки, и этими ложками, засунув их в отверстия для ручек, открывали двери. Дети самостоятельно вообще никуда не могли попасть – ни в палату, ни в туалет, – нам специальных ложек-открывашек не выдавали.

Зато класс – в этом санатории шли занятия, как в школе, – принял меня хорошо. Там были сплошь мальчишки. Сначала никто даже не понял, что я из детского дома, и это было классно – пожить хотя бы немного обычным ребенком. Но счастье длилось недолго. В один прекрасный день у меня в ручке закончилась паста, стало нечем писать. Я подошла тихонько к учительнице на уроке.

– Простите, у меня ручка закончилась, – стараюсь говорить тихо, чтобы никто не слышал.

– Пусть мама новую привезет, – отвечает она в полный голос.

– У меня мамы нет, – шепчу еще тише в надежде, что она все поймет.

– Как?! Ты из детского дома?! – кричит она на весь класс.

Я стала красная как рак. Стою и думаю: «Блин. Зачем только я вообще к тебе подошла?» Потом она достала из стола ручку, тетрадку, протянула мне.

– На, возьми, деточка.

Вот к чему весь этот спектакль? Странные эти взрослые.

– Спасибо.