В девятом классе после того случая с моей истерикой Имировна стала осторожнее относиться ко мне. А я старалась избегать ее как могла – ходила на все дополнительные кружки в детском доме, лишь бы только не оставаться в группе и не сталкиваться с ней. Занималась ИЗО, волейболом, гитарой, плела на коклюшках. И после целого года такого «хождения по кругу», уже в десятом классе, произошло еще одно событие. В тот день я убиралась в детском доме. Все ребята разъехались по домам, а меня попросили: «Сонь, ну ты же уберешься за нас? Все равно остаешься на выходные в детдоме». Конечно, уберусь. Что мне, сложно? Все равно делать нечего, идти некуда, а Имировну я видеть не хочу. Лучше заняться делом. Пока мыла столовую и коридоры, наступил вечер. До игровой добралась уже ближе к девяти. Как раз заканчивала мыть полы в это время. Стояла в известной позе, собирала мусор тряпкой, и тут входит Имировна:
– Соня, у меня есть к тебе разговор.
– Я вас слушаю. – А сама думаю: «Что случилось? Ничего плохого я вроде не делала».
– Соня, я хочу тебя удочерить.
И тут повисла такая пауза, что зазвенела тишина. Я готова была провалиться сквозь землю.
– Вы шутите? – говорю.
– Нет, я серьезно. – Она стоит передо мной вся такая притихшая, мнется. – Ты у меня дома не будешь убираться, ничего делать не потребуется.
Я повернулась к ней и посмотрела прямо в глаза:
– Нет, Алия Имировна. Извините, но нет.
– Почему? – Она стояла такая растерянная, что я ее не узнавала: куда только подевались громоподобный голос и железная самоуверенность?
– Я хочу выжить эти полтора года, которые мне тут остались. Я не хочу ни к кому в семью. У меня есть собственная мама, и нет ни малейшего желания идти к вам.
Я не щадила ее чувств – сказала как есть. Она опустила голову и ушла. Ничего не ответила и больше никогда к тому разговору не возвращалась. Было мне ее жалко? Нет. Я даже не думала об этом. Не думала, что обидела ее своим отказом и причинила боль.
Последняя крупная ссора между нами, пока я еще была в детском доме, произошла в последнее лето в ЛТО. В тот день я складывала в коробки груши – гостинцы воспитателям детского дома и директору. Коробок было много, работала я одна. Собирала, не глядя на надписи, что кому: всем отбирала одинаково крепкие, зеленые, такие, которые гарантированно доедут до Москвы. В итоге пропустила завтрак, чтобы успеть все за один день, потом не пошла на обед. Уже ближе к вечеру, устав до смерти, поняла, что если не схожу сейчас в душ, то умру. Попросила одного парнишку, выпускника нашего детдома, мне помочь – собрать последние две коробки. Он согласился.
И вот я помылась, возвращаюсь из душа, подхожу к домику, в котором работала, и вижу, что воспитательница машет мне руками, сигналит изо всех сил: «Не ходи! Там опасно». Я останавливаюсь за домом и слышу, как кричит Имировна.
– Вот, Испергенова, как обычно, своей Эсланде Борисовне лучшее собрала, директору тоже отборные, а мне самое говно положила!
Она кричала на весь лагерь как потерпевшая. Я постояла немного, послушала и пошла, давясь от смеха, переодеваться в свою комнату. Подумала только, что она, как всегда, в своем амплуа – я еще ничего плохого не успела сделать, а она уже на меня кричит! Я спокойно переоделась, повесила полотенце сушиться, вернулась к грушам и тут только поняла, в чем дело. Тот парень, которого я попросила помочь, видимо, не знал, какие груши надо класть в дорогу. И собрал в оставшиеся две коробки самые яркие, красные, сочные. Такие, что и сутки не продержатся в пути: их надо либо сразу есть, либо они превратятся в кисель. Оказалась, что одна из этих коробок была для Алии Имировны!
– Ты почему мне самое говно положила?! – закричала она на меня с порога.
– Алия Имировна, – попыталась я, наконец, объяснить, – эти коробки не я собирала! Попросила другого человека помочь. Я понимаю, что вы все тут сытые, чистые и довольные, а я целый день, не вставая, работала. И мне нужно было хотя бы помыться.
– Нет, это ты! Ты специально это сделала! – продолжала она орать. – Потому что ненавидишь меня!