Я сбил целый авиаполк

Расстояние до нашей первой цели было около полукилометра, когда в воздухе вокруг нас вдруг замелькали облачка разрывов зенитных снарядов, и наши самолеты затряслись, подкидываемые этими разрывами. Множество клубков дыма – серые, черные, белые – наверняка выдали нашу позицию патрулирующим русским истребителям, но быстро проскочили огневую завесу, и струи пуль из моих 4 пулеметов косой прошлись по колонне марширующих пехотинцев, которые брызнули в разные стороны, точно тараканы. Затем я обстрелял пару танков, но мои легкие пулеметы не причинили им никакого вреда, пули рикошетировали в разные стороны от брони. В конце захода я пошел вверх и оглянулся через плечо, успев заметить, что остальные 15 «фоккеров» повторили мой заход.

Держась над самой землей, мы полетели на запад, затем резко свернули на север, на случай, если вражеские истребители будут нас преследовать. Мы не желали раскрывать место нахождения нашей базы. Приземлившись, мы обнаружили, что потеряли одного из пилотов. Лишь позднее мы узнали, что русский истребитель сел на хвост «фоккеру» сержанта Франтила, и летчик получил пулю в грудь. Однако, несмотря на тяжелую рану и потерю крови, Франтила сумел посадить истребитель на «ничейной земле» на лед возле Виланиеми, выбрался из кабины и дополз до ближайшего леса. Там его нашел финский патруль, который быстро доставил летчика на ближайший перевязочный пункт. К несчастью, спасти «фоккер» было невозможно, и его пришлось сжечь.

После недели подобных вылетов на штурмовку в среднем по два раза в день нам стало ясно, что подобные операции становятся все более опасными, так как погода улучшалась. Довольно часто небольшие облачка прикрывали наш подход к цели или отход, но все более сильные группы русских истребителей прикрывали колонны на льду. После каждого вылета в наших самолетах обнаруживались все новые осколочные и пулевые пробоины, и каждый пилот невольно прикидывал: когда же закончится его везение? Вылеты на штурмовку, вне всякого сомнения, были самыми трудными заданиями, которые мы получали, и мы боялись их. Глупо отрицать такое. Но не следует путать боязнь и ужас. Боязнь и ужас – совершенно разные чувства. Боязнь нарастает медленно, но более всего – в периоды вынужденного бездействия. Это заразная болезнь, но с ней можно бороться. Зато ужас появляется совершенно внезапно, непредсказуемо, он парализует разум. Есть несколько типов боязни, у каждого летчика они свои. У одного она расцветает все больше и больше, и летчик начинает паниковать, теряя самообладание. Другой загоняет все это вглубь, изображая бесстрашие, подавляя возбуждение. Такое спокойствие очень важно для пилота, если только он останется жив. Страх – естественная эмоция, не следует обвинять того, кто боится. Не все в этом признаются, но боятся абсолютно все. Кто-то относительно легко справляется со своими страхами, кому-то это дается труднее. Но военного летчика, который не боится ничего, караулит старуха с косой. В горячке боя страх улетучивается, мало кто осознает, что светящаяся трасса, пролетевшая рядом с кабиной, несет смерть. Но как только полет закончился и напряжение исчезло, страхи немедленно возвращаются и следуют за летчиком неотвязно, словно тень.

Хмурым утром 10 марта 2 вражеских истребителя пролетели над нашей секретной базой в Леми. Мы не были уверены, что их пилоты заметили наши истребители, спрятанные среди елей вдоль берега замерзшего озера, но на всякий случай для безопасности два дня мы летали из замерзшей бухточки севернее Леми возле деревни Ристиина. Однако на ночь мы возвращались в казарму в Леми.

Вечером 12 марта я, Вик и Иллу забросили парашюты всего звена в грузовик и отправились в Иммола, чтобы перепаковать их. В мирное время парашюты перепаковывались каждый месяц, но сейчас они валялись в самых ужасных условиях на улице под дождем и снегом почти 4 месяца. Мы распустили их, чтобы просушить, после чего отправились в казарму отдохнуть. На следующее утро мы провели несколько часов, упаковывая парашюты обратно в ранцы. Мы уже начали грузить их обратно в машину, чтобы отправиться в Леми, как вдруг мимо пробежал кто-то, крича невнятно о мире.

Мы поспешили обратно в казарму и вовремя, радио как раз начало сообщение: «Сегодня, 13 марта, военные действия между Финляндией и Советским Союзом прекращены. Прекращение огня вступает в силу с 11.00». Было сделано несколько замечаний относительно уступленных территорий, особенно в Карелии, где я родился. Мы стояли, ошеломленные. Мы знали, что сражаемся против колоссального противника, что наши войска отступают, цепляясь за каждый метр территории. Но перемирие на русских условиях…

Мы даже не заметили приспущенные флаги, когда возвращались в Леми, погрузившись в мрачные размышления. На базе воцарилась атмосфера всеобщего уныния. Даже истребители, укрытые белыми маскировочными сетями, казалось, излучают грусть. Люди сидели, ничего не говоря, и непривычно было не слышать грохота орудий. Это был полный упадок после нескольких месяцев постоянного напряжения.