Я сделаю это для тебя

Сюма ликовал. Коллеги по цеху берут у него интервью. Его фотография прилагается практически ко всем статьям, его цитируют. Превозносят его профессионализм и сдержанность тона. «Какое лицемерие!» — думал он. Опыт? Взвешенность? Сдержанность?.. Несколько лет назад они облили его грязью и заклеймили за то, что он встал на защиту ничуть не менее праведного дела, проявив, кстати, куда большую осмотрительность. Позавчера он ни на что не годился, теперь стал героем? Подобные ужимки и прыжки вызывали у Эрика омерзение. Его пригвоздили тогда к позорному столбу по одной-единственной причине: он выступил вразрез с «генеральной линией». Не уловил духа эпохи. А теперь он стал движущей силой этой самой генеральной линии. Какая жалкая перемена участи! Изменилось все — но не он сам. Он остался прежним. Другие произносят теперь иные речи, у них изменилась шкала ценностей, они иначе видят мир. Путь Эрика пересекся наконец с путями эпохи. Он знает, что любой успех проистекает из полной гармонии между человеком, его идеями и временем, в котором он живет. Средства массовой информации, политики, благонамеренные души проявляют себя в этом деле. Тем и хороша вся эта история: она интригует и одновременно «попадает в струю». И, на счастье Эрика, он — эксклюзивный обладатель информации.

В действительности Эрик Сюма был бы вполне доволен сложившейся ситуацией, если бы сумел заглушить внутренний голос, нашептывавший, что в этом деле есть второе дно, что-то, чего он пока не видит.

И это «что-то» перевернет его жизнь.

Даниель

Я не покидаю номер. Хожу из угла в угол, прокручивая в голове нереальные сцены, планы, тактику. Чередую мысленную подготовку с физической тренировкой, чтобы привести себя в форму. Делаю отжимания и растяжки. Плотно ем и не прикасаюсь к алкоголю. Завтра выйду на пробежку. Я — солдат, я готовлюсь к сражению. Хочу все предусмотреть. Я множество раз повторил последовательность движений, которые помогут мне убить его. Всякий раз, нажимая на спуск, я испытываю дрожь облегчения.

Я не даю мозгу передышки, разрабатывая одну тактическую схему за другой. Если эмоциональный потенциал какой-то схемы оказывается слишком сильным, я снова и снова прокручиваю ее в голове, чтобы выявить самые уязвимые точки, исключить малейший намек на сентиментальность, который в последний момент может помешать мне выстрелить.

Тренировка поможет все сделать как надо.

Нужно продержаться два дня.

* * *

Салливан попытался связаться со мной. Но я не брал трубку и позвонил ему сам в тот самый момент, когда он был на совете директоров, попросил помощницу передать, что все идет хорошо, дел очень много и я перезвоню завтра.

Бетти тоже звонила. Я не ответил, представив, как она томится в одиночестве в нашем доме, мучимая бесчисленными вопросами. Передал ли ей Пьер наш разговор? Нет, я отказываюсь думать о них. Действие! Действие! Действие!

Когда боль погрузила меня в состояние мстительной истерии? В день смерти Жерома? Или в день его похорон? В тот момент, когда Бетти набросилась на меня с упреками за то, что я не забрал его с тренировки? Когда шейх Фейсал вознес хвалу мужеству террориста или во время первого появления Жерома в саду?

Не имеет значения. Я принимаю это организованное безумие — оно помешало мне умереть. Мое безумие ничем не хуже безумия человека, которого я скоро устраню. Оно не более ошибочно и преступно, чем ослепление тех, кто позволяет ему свободно высказываться. Оно так же легитимно, как невроз извращенцев, сочувствующих участи убийц, потому что им не хватает мужества иметь собственное мнение.

В этом растревоженном мире безумие гнездится повсюду. Люди утратили способность рассуждать здраво, они не знают, какое место в их суждениях и оценках должны занимать сопереживание и сочувствие.

Мой гнев ничем не хуже всеобщего помутнения рассудка.

Жан

— Возможно, у нас появился след.