Я - Шарлотта Симмонс

— Если кто-нибудь спросит, почему мы посвящаем так много времени Дарвину и его теории, то я не удивлюсь такому вполне логичному вопросу. Дарвин не был нейрофизиологом. На самом деле его представление о человеческом мозге и функционировании этого органа было весьма примитивным. Дарвин ничего не знал и о генах, хотя они были открыты его современником, австрийским монахом по имени Грегор Иоганн Мендель, и это открытие дало огромный толчок развитию самой теории эволюции. Тем не менее Дарвин сделал одно чрезвычайно важное для нас, фундаментальное открытие. Он сформулировал принципиальное различие между человеком и другими живыми организмами. Рассуждения о том, что человек — существо разумное, а животные повинуются «инстинктам», давно стали трюизмом, общим местом. Но что такое инстинкт? Сегодня, конечно, мы можем дать ответ в терминах генетики: инстинкт заложен в генетическом коде, с которым животное рождается. Во второй половине прошлого века ученые-нейрофизиологи стали задаваться другим вопросом: если человек также является представителем животного мира, то до каких пределов его собственный генетический код, неподконтрольный разуму, определяет его поведение в жизни? Оказалось, что это влияние огромно; по крайней мере, так считает Эдвард О. Уилсон — человек, которого заслуженно называют вторым Дарвином. В ближайшее время мы обратимся к работе Уилсона. Тем не менее между понятиями «огромный» и «полный» есть большая разница. «Огромное» влияние все-таки оставляет нам пространство для маневра: если воздействие инстинктов, заложенных в генетическом коде, огромно, но все же не всеобъемлюще, то мы можем в какой-то степени управлять своим поведением, совершать поступки по своей воле. Это, конечно, при том условии, если некое «мы» существует. Я не зря сделал эту оговорку: «если». Дело в том, что новое поколение нейрофизиологов — и я рад тому факту, что поддерживаю с ними постоянные научные контакты, — считает Уилсона весьма осторожным и предусмотрительным человеком. Он так и не дал окончательного ответа на вопрос относительно так много значащего для всех нас принципа свободы воли. Мои младшие коллеги откровенно смеются над представлениями человека о якобы имеющейся у него этой самой свободе воли. У них начинается нервная зевота, когда они слышат мои — или, допустим, ваши — рассуждения, что у каждого из нас имеется некое «я»: «я полагаю», «я хочу», «моя воля». Все мы так или иначе уверены, что в голове каждого из нас есть нечто, отличающее любое «я» от всех остальных представителей вида Хомо сапиенс, вне зависимости от того, как много между нами общего и подобного. Новое поколение ученых — максималисты. Они… Давайте я лучше процитирую вам фрагмент письма, которое я получил по электронной почте на прошлой неделе от одной молодой, но очень одаренной и перспективной исследовательницы. Вот что она пишет: «Представим себе такую ситуацию: вы поднимаете с земли камушек и бросаете его. Затем по ходу полета вы наделяете этот камушек сознанием и разумом. Нет никаких сомнений, что этот камушек вообразит себя обладающим свободой воли и даст вам совершенное рациональное объяснение того, почему он принял решение лететь именно по такой траектории». Позднее мы еще вернемся к концепции «разумного, обладающего сознанием камушка», и вы решите сами для себя извечную человеческую проблему: «Неужели я действительно… всего лишь… камушек, наделенный кем-то способностью мыслить?» Нет сомнений в том, что ответ на этот вопрос играет решающую роль как для понимания представителями вида Хомо сапиенс их места в окружающем мире, так и для всей истории наступившего двадцать первого века. Как знать, не придется ли еще нашему поколению изменить наименование вида, к которому принадлежит человек, на «хомо лапис дейсиекта консия», то есть «человек — разумно брошенный камень», или, выражаясь проще, как сделала моя корреспондентка, «человек — разумный камень».

Как только лекция закончилась, человек пять или шесть студентов тотчас же подошли к кафедре и собрались вокруг мистера Стерлинга. К тому времени, как Шарлотта спустилась с верхнего ряда амфитеатра, он, успев ответить на первый вопрос, уже сошел с кафедры. В проходе между рядами они оказались в паре футов друг от друга. Профессор, извинившись, прервал обратившегося к нему высокого молодого человека и повернулся к Шарлотте.

— Простите, — сказал он, — мне кажется, это вы… к сожалению, я не слишком хорошо различаю лица на верхних рядах… гм… это вы упомянули Творца, когда говорили о Дарвине?

— Да, сэр.

— Что ж, вы знаете, мне понравилось, как вы коротко, четко и по делу изложили суть весьма тонкого вопроса. Могу ли я на основании этого сделать вывод, что вы действительно читали «Происхождение видов»?

— Да, сэр.

Профессор Старлинг улыбнулся: