Я, Шерлок Холмс, и мой грандиозный провал

Мое относительное спокойствие и не изменившая мне и теперь выдержка позволили оценить силу моего чувства. Я пришел к неутешительному выводу о том, что безнадежен. Я всегда очень живо ощущал жизнь и по опыту знал — то, что хотя бы единожды задело меня, навсегда становилось предметом самых глубоких чувств, а я уже потерял счет тому, сколько раз мисс Лайджест задела мою душу, сердце и разум. Я отчетливо понял, что моя любовь явилась плодом именно моего скепсиса и моей мнимой холодности, что она прорвала завесу моих заблуждений относительно меня самого и от этого стала еще более сильной. И потому это была не мальчишеская влюбленность, а настоящая страсть, посланная мне Богом в наказание за строптивость и гордыню.

Я лежал на диване и курил, когда вдруг понял, что двигаю пальцами в такт доносящейся откуда-то издалека музыке. Кто-то играл на рояле в глубине дома, и я не сомневался, кто именно. Я встал, надел пиджак и вышел в коридор — звуки стали отчетливее. Полагаясь только на собственный слух, я пошел в дальнюю часть дома, где никогда прежде не был. Звучала одна из знаменитых бетховенских сонат. Даже не зная о том, что, кроме мисс Лайджест, в доме играть некому, теперь не пришлось бы сомневаться, что это она: через клавиши инструменты вырывались легкость, глубина и изящество, присущие только ей одной.

Я остановился у самой дальней двери коридора и прислушался: звуки музыки действительно доносились отсюда. Я приоткрыл дверь и тихо вошел в комнату.

Это был небольшой овальный зал, сильно затененный из-за густых деревьев за окнами и почти лишенный мебели: у входа стояли два стула, немного дальше — кресло и черный рояль с поднятой крышкой. За этим роялем спиной ко мне сидела мисс Лайджест — воплощение бетховенской страсти… Рукава платья закатаны до локтей, пряди темных волос разметались по плечам, а все ее тело, казалось, было частью огромного инструмента: она не видела и не слышала ничего, кроме музыки, которую сама творила.

Я сел на стул, скинув с него пыльный чехол, и продолжал внимать прекрасной мелодии.

Последний штрих, аккорд — и новый отрывок зазвучал стремительно и вдохновенно. Бурные восходящие пассажи, исполненные безукоризненно, перешли в волнительную мелодию, полную трепетной тревоги. Потом опять дикая безудержная страсть и опять смирение. Гениально и просто! Просто и прекрасно, как жизнь, как любовь! Настроения менялись, перемешивались, перемежались, опять вставали на свои места, взрывы сменялись покоем, но и он летел куда-то, превращаясь в призыв, в мечту и в страсть, страсть… Все так или иначе сходилось в одну точку, и она, обрастая мириадами аккордов, перерастала в прекрасную, неудержимую стихию, настойчиво и просто заявлявшую о своей непобедимости.

Я любовался тонкими белыми запястьями, длинными сильными пальцами, властно бегавшими по клавишам инструмента, и понимал, что глубина этой женщины лишь приоткрылась мне, что я никогда не узнаю ее до конца, не смогу представить ей цены…

Мисс Лайджест уже собиралась окончить, но в какой-то момент ее руки соскользнули и замерли, очевидно, от незнания текста. Мелодия прервалась лишь на долю секунды — в следующее мгновение, тряхнув головой и пропустив полтакта, мисс Лайджест продолжила играть, не снижая темпа. Несколько последних взлетов, финальный аккорд — и она тут же схватила с рояля ноты и принялась листать их…

— Фа-диез, — подсказал я, вставая.

Мисс Лайджест чуть вздрогнула, повернулась в мою сторону и улыбнулась:

— Вы уверены?

— Абсолютно уверен.

— Не судите меня слишком строго, ведь я не садилась за рояль больше полугода, — она отложила ноты и кивком указала на пыльное покрывало от инструмента на полу, — в этой комнате даже не убирают.

— Вы играли великолепно, мисс Лайджест: вдохновенно, пламенно и технично.

— Вы, мистер Холмс, как всегда, слишком снисходительны ко мне.

— Ничуть. Я говорю то, что думаю.

— Благодарю вас. Присаживайтесь здесь, только снимите чехол с кресла.

— Надеюсь, я не слишком грубо нарушил ваше уединение, мисс Лайджест? — спросил я, усаживаясь напротив нее.

— Когда я услышал звуки музыки, то уже не мог оставаться в своей комнате, не удовлетворив любопытства.

— Вы мне совсем не помешали, мистер Холмс, — ответила она, расправляя рукава и застегивая манжеты, — вы же знаете, что я всегда рада вашему обществу.

— А я не устаю удивляться тому, как много вы умеете. Почему вы не сказали, что замечательно играете, когда мы с вами беседовали о музыке и спорили о вкусах?

— Это было бы не слишком скромно с моей стороны, усмехнулась она, — и, кроме того, вы ведь тогда тоже не сказали, что играете на скрипке, и я вынуждена была позже разоблачить вас. Помните?

— Мне этого не забыть.

Она рассмеялась:

— И теперь вы пришли в полной решимости снова доказывать мне превосходство «Летучего голландца» над «Севильским цирюльником»?[5]