«Я собираю мгновения». Актёр Геннадий Бортников

Этот разговор происходил до постановки «Петербургских сновидений», которую позже он также специально приезжал смотреть в Москву. Теперь в шумных компаниях с застольями Бёлль беспокоится: «Сейчас придет Бортников после спектакля, оставьте ему гуся».

Клоуны – это, конечно, другой подвид людей, сотворенный из сверх хрупкой материи, чье искусство целиком обращено к чувству. Белый плат грима, магнетическое притяжение глаз-клякс в черных ободах-колесах, молчание, если клоун еще и мим, придают их ремеслу особую выразительность. И Ганс Шнир в исполнении Бортникова был одним из самых пронзительных клоунов.

Широко открывающийся – потянуть за ниточки вниз – рот куклы. Долгая кисть руки из-под манжета, то бессильно свисающая, то взлетающая, чтобы откинуть непослушную прядь со лба, как непрошенную волну. Пластичное тело актера легко отзывалось на нужную эмоцию и быструю смену состояний. Не пойди он в актеры, он мог бы стать настоящим цирковым клоуном, участвовать сегодня в шоу Славы Полунина. К тому же его душа как-то быстро всплывала на поверхность. У нас у всех она утоплена, вечный стон Аленушки с бережка: «Тяжел камень ко дну тянет, шелкова трава ноги спутала, желты пески …». А вот его исповедальный монолог поднимал на поверхность. Открывались старые раны, душа, кровоточа, очищалась.

Голос зрителя тех лет: «Скажи мне после спектакля, что не сам Ганс Шнир ходил по сцене, произносил свои пронзительные монологи, плакал, смеялся, звал Марию – я бы не поверила такому человеку».[27]

Неужели кто-то мог отказать ему в чувстве? Уму непостижимо. А если и отказал, то он хотя бы познал отчаянье сотен русалочек, взирающих из пучин океана на своего принца.

«Люди отлично знают, что жизнь клоуна не всегда бывает веселой, но, что у клоуна на самом деле меланхолия, люди никогда не догадаются».[28]

В конце спектакля зал вставал в едином порыве.

В те же времена удивительным образом в нашем пространстве, как будто спустившись со сцены в зал, материализовался настоящий клоун, чудесное существо. Одним вечером в дверях квартиры на восьмом этаже объявился Боря Амарантов чуть ли не в котелке Чарли Чаплина. В Москве мы знали его как талантливого мима. Выиграв какой-то международный конкурс, он участвовал во всех значительных концертах, жонглируя белыми шариками под неаполитанскую песенку, поражая публику своей пластикой. Да и точно, Майкл Джексон обязан был ему своей лунной походкой. После гонений на бедного советского Ганса Шнира, после того как закрыли его театр, он вынужденно пошел в сторожа. И вскоре задумался о том, чтобы выехать за рубеж, в чем полагался на помощь Лениной мамы.

Боря объявился на пороге нашей волшебной квартиры, одаривающей счастьем любого, и был очень похож на нелепого Лариосика из «Дней Турбиных» М. Булгакова. Он что-то мямлил тихим голосом про то, кем рекомендован, и от кого послан, кажется, даже про затерявшуюся телеграмму. Мим был настолько трогательным и беспомощным. В нем был тот самый инфантилизм, в котором обвиняли критики Бёлля по поводу его «эстетики гуманного» – определение, данное им самим, а также произнесенной им однажды формулы: «теология нежности», которая в очень большой степени была у Гены Бортникова, иначе откуда это чрезмерное служение «братьям нашим меньшим»?

Все бросились опекать настоящего клоуна. Боря прибился к нам настолько, что был оставлен жить на восьмом этаже. Спал на кухне. Летом мы взяли его с собой в Крым в Коктебель, еще одно место силы.

Одним вечером он устроил представление прямо на открытом воздухе на пологом склоне холма. Он изображал пантомиму с зонтиком. Ветер, который всегда присутствует на коктебельских просторах, стал его партнером. О его гибкости я не говорю, он гнулся золотым ковылем от земли до тучки. Своим зонтиком и искусством он проткнул наволочку неба, еще секунда и, казалось, он взлетит. Присутствующие на бесплатном представлении местные планеристы, задубевшие от ветров, своих побратимов, не могли поверить в то, что видели. Они соединялись с небом, благодаря своим аппаратам, а он просто так по хотению: «раз, два, три – лети…». Он действительно выехал в США, потом какое-то время жил во Франции, но его карьера не заладилась. Вернувшись из-за заграницы, мим так и закончил свою жизнь на воздушных путях. В один несчастный день он вылетел в окно и разбился. Бедный «пикколо бамбино».

Вспыхнет рампою мгла,
Зеркала занавесят товарищи.
Зеркала, зеркала…,
Мой последний приют и пристанище.

Отход

«Я брошен в жизнь, в потоке дней… и мне кроить свою трудней, чем резать ножницами воду».

Б. Пастернак