«Я собираю мгновения». Актёр Геннадий Бортников

В сравнение с «Петербургскими сновидениями» все предыдущие мои работы несоизмеримы по трудности и значительности. Для спектакля была выбрана монологическая, исповедальная форма. Скажем, в спектакле «Глазами клоуна» положение моего героя почти такое же, но на сцене у меня есть моменты технических смен, актерской расслабленности. Или «В дороге», моей первой работе, там мне не хватало физической тренировки – болели мышцы. Но после «Петербургских сновидений» у меня порою болит мозг. Все четыре часа Раскольников буквально не сходит со сцены. Он в самом центре зрительного зала среди публики, и тут мысль является уже не ложью, а той кровью, которая одна только и может возбудить сознание и сердце человека.

Раскольников, конечно, совершенно сознательно идет на убийство и в то же время не знает, опустит он топор или нет. Раскольников захотел взглянуть на человечество как на людской муравейник. Он весь во власти сухих, рационалистических конструкций. Его лихорадило от нетерпения осознать себя в мире, и он мысленно приходит к страшному эксперименту. А как только топор падает, начинается неожиданное для Раскольникова раздвоение. Завадский считал, что нельзя закрывать глаза на ту сторону творчества Достоевского, где переплетаются сложнейшие и противоречивые мотивы его личности, как нельзя вырвать из рук Сони Мармеладовой Евангелие. Писатель провел в Раскольникове несколько линий. Я и хотел сыграть человека, в котором есть все… Раскольников и эгоист, и его ум холоден, и знает, что он исключителен, но у него есть сердце, он любит родных, он беспомощен. И он вверг себя в такие обстоятельства, которые пробудили в нем чувства неведомой силы. Рациональная выкладка в нем и эмоции находятся в диком, нестерпимом конфликте. Как разбудить в себе это? Как выразить?

Однажды, когда я тяжело заболел, врачи ввели мне вакцину, какое-то антитело. Организм перестал подчиняться мне, и словно чужими глазами я видел, как меня бросало, трясло, крутило из стороны в сторону. Вот символ того, что происходит с Раскольниковым.

«Над твоим Раскольниковым нет неба, – говорил мне Завадский. – Он мечется в бесплодных попытках вырваться из замкнутого пространства. Мучительный путь до того момента, когда в финале перед тобой внезапно открывается широчайший горизонт, сливающийся с небом. И это обретенное Раскольниковым небо даровано ему верой в земную человеческую любовь, в любовь женщины, готовой на самоотречение».

Раскольников мечется, страдает и все-таки момент признания в полицейском участке не есть его раскаяние, а есть вызов, очередной «Топор». И только в каторге, через полтора года Раскольников бросился к ногам Сони, «плакал и обнимал ее колени». Вот это и было раскаяние – последний удар топором, но уже не по теории Раскольникова.

«В чем одиночество человека сегодняшнего мира? – продолжал Завадский, – в страхе перед неустроенностью жизни, в потребности спрятаться от нее. Отрыв от истории, отказ от прошлого, уход в наркотики, культивирование секса, распад сознания. Всеобщий, всепоглощающий цинизм как результат животного страха. Попираются все основы человеческой гармонии, обретаемой веками. Все это очень печально и страшно. Наш спектакль – это страшный сон Раскольникова, от которого он находит в себе мужество избавиться».

Тенденции, развивающиеся в современном мире, таят в себе большую опасность. Сколько из средств массовой информации на нас сегодня выливается отрицательного: кадры насилий, убийств. Это и порождает равнодушие. Каков обывательский взгляд? Слава богу, это не со мной, это – где-то там, а в моем мирке все удобно, все прекрасно. Я – в стороне. И вот обыватель начинает рассматривать это как аттракцион, некое зрелище, которое его не касается. Вспомним слова Достоевского: «Ко всему-то человек привыкает». Страшная фраза. Вот почему «Преступление и наказание» являет собой классический лозунг Достоевского – «Не будь равнодушным!»

Если бы Раскольников оказался среди нас, он был бы поражен, увидев все многообразные отрицательные стороны нашей жизни. Современные Раскольниковы более циничные и более изощренные, они – холодны и расчетливы. Вот это страшновато.

Мы живем в сложное, драматичное время. Мы не можем не замечать – в мире кровь льется неостановимо, но как часто стирается ее цена! Спрямляется фантасмагорический кульбит, который происходит в человеке, совершающем насилие. Мне хотелось сделать явной противоестественность этого кульбита, его химеричность, муку, которую он несет с собой.

Шедевры крупнейшего режиссера Ю. А. Завадского надо было снимать на телевидении, и я очень жалею, например, что при жизни Завадского не началась подготовительная работа к съемкам «Петербургских сновидений». Завадский боялся эту работу переносить на телевидение, считал, что специфика ТВ может разрушить живой стержень произведения. От всего спектакля сохранилось только четыре маленьких отрывка. И сам он уходит из репертуара по чисто техническим причинам: громоздкие декорации, много костюмов, которые негде хранить.

Гамлет, которого не было