Я ставлю на любовь

…Голова раскалывалась. Первое, что она ощутила, когда оковы то ли забытья, то ли сна начали медленно размыкаться, — это распирающую изнутри головную боль и хаотичное вращение бессвязных мыслей. Их было недопустимо много, казалось, предохранители сознания искрили и трещали по швам от этого изобилия. Обрывочные, полустертые из памяти, колющие, словно осколки. Попытка поймать хотя бы одну из них вызывала накат ошеломительной боли с острым желанием проговорить воспоминание, вырвать из головы, выпустить из себя в сбивчивой скороговорке. Искусанные губы непроизвольно шевелились, пытаясь привести в движение то ли сорванные, то ли простуженные связки.

Она не расслышала саму себя, но, кажется, прерывисто выпалила в пустоту судорожным шепотом первую мысль, которая раздувалась в голове подобно воздушному шарику:

— Никогда не давай себе времени более секунды перед поражением цели, действуй на уровне инстинктов и не позволяй логике и эмоциям одержать верх, иначе ничего не выйдет…

Обветренное лицо инструктора по снайперской подготовке и его командирский голос размылись до абстрактной картинки и шипящего белого шума, виски пропустили быстрый удар пульса, и боль отступила. Совсем ненадолго.

Бритый затылок Шахновского, его вкрадчивый голос, ее ладонь с зажатым между пальцами мини-инъектором… внутреннее ликование “наконец-то ты сдохнешь, урод!”. Очередной фрагмент черно-белого воспоминания с разрядом болезненного тока по всем извилинам.

— Я же была близко, никто бы не понял, что произошло, — остановка сердца, и все… несчастный случай… е**ный Спикер! — простонала Настя, вырвав у адской боли новые секунды спасительного забвения. Следующая мысль в сопровождении боли была просто мечтой садомазохиста. Как еще назвать это убойное сочетание?

…Лаковая столешница. «Называется “вишня ламборгини”, самый красивый оттенок», — хвасталась Марианна, когда выбирала материалы для кухни. Если бы в тот момент ее мать увидела, как можно использовать предмет ее гордости, наверняка бы получила разрыв сердца. И непонятно, отчего больше: то ли оттого, что вытворяют на ней с ее несовершеннолетней дочерью, то ли потому, что столешница для этого мало предназначена. Черта с два!

Голые ягодицы Насти скользят по лаковой фактуре, пальцы рефлекторно сжимаются в кулаки, только чудом не оставляя на поверхности царапины от острых ногтей. Как быстро ошеломляющий шок, смущение, попытка сжать ноги сменились сладким, лишающим воли ураганом! С ним вообще иначе не бывает. Румянец смущения тает на ее щеках, слабый протест гаснет, прорываясь сдавленными стонами, а ласковые солнечные лучи превращаются в торнадо, который выжигает внутри все предохранители с каждым нажимом мужского языка поверх складок ее пульсирующей вульвы. Иногда он дразнящим росчерком касается клитора, и очертания кухни взрываются ярким фейерверком.

Он всегда молчит. Не потому, что его рот занят, наверное, щадит ее взбунтовавшуюся чувственность — если слова в этот момент прожгут ее кровь, Настя кончит даже от сухого изложения квантовой механики. Вакуумный засос ее сверхчувствительных половых губок буквально подбрасывает на лаковой поверхности, ноги непроизвольно сжимаются, зажав его голову в тиски. Но это его не останавливает. Язык продолжает свой маршрут взрывного соблазна по ее киске, словно выписывает пентаграмму самого восхитительного заклятия. В крови бушуют сладкие вихри солнечного ветра, умопомрачительная пульсация перевозбужденного естества бьет в виски ласковыми выстрелами на поражение.

Давно убито наповал смущение, растерянность сменило осознание такой приятной развратности настоящего действия. Чуть шероховатые ладони скользят по ее икрам, разливая такое родное и знакомое тепло. Он один в состоянии согреть и возродить ее через прикосновения — рук, губ, взгляда, горячего языка. Настя протестующе стонет, потеряв на миг лижущие поглаживания, но уже через секунду задыхается в непроизвольном крике, когда его язык проникает в пульсирующее кольцо вагины на максимально доступную глубину. Она понятия не имеет, что именно и как он делает, — просто каждый раз, стоит его пальцам, члену или языку, как в данный момент, ворваться в ее тесные глубины, разум уходит в долину забвения, уступая место острому моментальному удовольствию. Для него ее тело — дорогая скрипка Страдивари, на которой может играть только маэстро-виртуоз, не оскверняя непрофессиональным подходом. Бедра сжимаются, удерживая в захвате его голову, пока язык резкими выпадами имеет ее истекающую страстью вагину, она практически чувствует, как с каждым его касанием струйки греховного сока брызгают на язык… и уже не понимает, показалось ли ей утробное рычание изголодавшегося хищника или же нет. Эта бессвязная песня страсти у них тоже похожа до самой незначительной ноты. Язык с каждой секундой все больше раззадоривает, удержать это безумие в узле невозможно. Мир замирает, перед тем как…