Я стою у ресторана: замуж — поздно, сдохнуть — рано!

– Все, становлюсь психиатром, буду сидеть в кресле, как Майкл… думать и получать за это кучу бабок.

С работы он, естественно, ухилял, ну, фирма на него в суд, жена тоже в суд. Думаю: все, надо куда-то сматываться – Генрих спятил, денег нет, одни «Мартели» кругом.

И вот тут я прочла в «Нью-Йорк таймс» про знаменитого геронтолога. Думаю: наконец! Фредди, Генрих – это один «левел» (то есть уровень). Это ограниченные мужики. А вот знаменитый геронтолог из «Нью-Йорк таймс» – это что надо! У него – девять детей: все на чем-то играют! Сам он четырежды кандидат на Нобелевскую премию и все время сидит по тюрьмам. Потому что принципиально не платит налогов. Друг Сальвадора Дали. Ну точно – мой человек! Пишу ему письмо… там про подсознание, про все эти Майкловы дела, про то, что Генрих не хотел трахать кухарку, а хотел жить с белой мышью и т. д. И что ты думаешь? Приходит ответ: приезжайте! Снимаю со стены свою балалайку – они же там всей семьей играют. Думаю: конечно, за геронтолога мне не выйти, но, может, за одного из девяти играющих детей? Только я купила билет – телеграмма: оказывается, жена геронтолога участвовала в какой-то демонстрации, ее толкнул полицейский, и у нее выкидыш. И теперь геронтолог предъявил государству иск на 102 миллиона долларов. Так он оценил жизнь малютки Кобус, исчезнувшей из пуза его жены. Представляешь, там эмбрион, а они ему уже имя придумали. И ведь получат за свой эмбрион 102 миллиона, точно знаю: деньги всегда к деньгам идут! И тут меня взяла такая невралгия: дышать нечем. Суперкатаральный стресс называется. Думаю, если через час не брошу всех этих Фредов, Генрихов, геронтологов, старцев с бассейнами…

Короче, возвращаюсь в Союз. А мамы нет. Тю-тю мама!

Тут, пожалуй, пора вспомнить о первой трети моей жизни – с мамой.

Мама работала вахтершей, вахтершей, которая никого не может не пропустить. Ее, видишь ли, поставили, чтоб она не пропускала, а она всех пропускает. Ее хотели прогнать, но повезло: пес какой-то к воротам приблудился и за нее лаял. Ну а потом у нее очередной любовник появился – где она их только брала? Если есть в округе дерьмо – сразу к маме. Вот этот любовник ее пса нарочно на усыпление сдал. И она ему простила! Но потом он ее бросил… Так она… космонавта привела! Я ей говорю (а мне тогда десять лет было!):

– Откуда ты знаешь, ма, что он космонавт?

– А он, – говорит, – мне сказал!

Все понятно? Ну, этот «космонавт» нас и обчистил. Ну, потом я подросла. К тому времени маму уже все бросили: космонавты, собаки – все! Но она должна была о ком-то заботиться, а я уже здоровенная вымахала – чего обо мне заботиться! И она стала заботиться о цветке. Купила себе цветок в горшочке, поливает его, окучивает, болтает с ним. А комната у нас на север, солнце редко. Так она этот цветок выгуливать выводила: сама сидит на лавочке, а рядом с ней цветок, гуляют вдвоем! Цирк! Я как-то посмотрела на это дело и даже плюнула.

К тому времени я уже все знала про жизнь. Мы тогда жили на окраине, и в школу надо было идти в обход по мосту. А можно было прямиком – через пути, под поездами, а потом через зеленый пустырь – в овраг, дальше через забор – в ботанический сад, а там и школа. Вот на этом пустыре в овраге меня изнасиловали ребята со школы. Ну, они набросились, я кричу, но они все равно… Глаза закрыли, чтобы я их не видела, но я их видела через пальцы.

Пришла я в школу мертвая. Сижу и в воображении мамин цветочек вижу. И такая меня злость взяла. «Ничего, – думаю, – я вам покажу мамин цветочек!»

Значит, подхожу я к одному из тех ребят и говорю:

– Знаю, ты там был.

Он орать:

– Не я!

Я говорю:

– Заткнись! Хочешь, я вам еще приведу?

– Это как?

– Ну, я с девчонкой соседской пойду через пустырь, вы мне убежать дадите, а ее…

Ну, взяла я свою подружку – и через пути. Они выскакивают, я – дёру… Потом из-под вагонов смотрю. Картинка – прелесть: по зеленям носится красное платьице. И загоняют ее в овраг. Так я в овраг полкласса перетаскала.

Как они мне все служили! Как боялись, что я их выдам! И те боялись, и эти! И с каждым днем все больше боялись. А я ждала. Чего они мне только не давали, чтобы я молчала. Я все брала. И молчала. И ждала.

Ну и дождалась: одна решилась и матери все рассказала. Потом суд был. Я была свидетелем. Упекли голубчиков. И на суде так весело им подмигивала: вот так, ребята, не забывайте маменькин цветочек!

А второй раз я про цветочек вспомнила, когда меня опять, можно сказать, изнасиловали. Не люблю я про эти все пакости, но из песни слова не выкинешь! Парк у нас готовили к весенне-летнему сезону. Ну, маляры были ребята из института – трудовая практика. Парк веревкой оцепили и скамейки красили. А весна была жаркая – сразу двадцать восемь. Ну, один из маляров как-то вечером меня за веревку и манит. Я вроде не понимаю, иду. Он мне рот рукой зажал – и на скамейку. Встала я вся зеленая, а он смеется:

– Бензинчиком оттирать тебя надо.

А я говорю:

– Зачем оттирать? У меня улика должна быть. Так что, милок, посадят тебя: мне пятнадцать лет!

Он побледнел:

– Слушай, но ты же сама…