Я стою у ресторана: замуж — поздно, сдохнуть — рано!

Ну, я в слезы в голос! А он быстро-быстро лезет в карман и вынимает двести пятьдесят рублей – я таких денег сроду не видела.

– Я, – говорит, – куртку хотел купить…

Я все плакать продолжаю, а он мне деньги сует. А я все плачу и ухожу… Но с деньгами. Так он и остался в ужасе. На следующий день он еще сто принес. И след его простыл. Вот так-то – маменькин цветочек!

На эти триста пятьдесят рублей решила я в Москву махнуть. Ну, накрасилась, подошла к поезду. А там проводник, веселый парень, подмигивает. Я сразу поняла: деньги сохраню. Поехали. Ну, как поезд тронулся, он меня и поселил в свое купе. А я пошла в туалет, умылась, марафет весь смыла. Когда вышла – как он испугался!

– Сколько тебе?

– Пятнадцать, – говорю, – а что, дяденька?

Ну, его тоже и след простыл – до Москвы одна в его купе ехала.

Ну и в Москве я этим приемом долго пользовалась. Устроилась в прачечную по лимиту и стала жить в общежитии. Днем работаешь, а вечером: гольфы, юбочка школьная – и вперед. Стою, голосую: машины тормозят. В них дядьки толстые сидят.

– Подвезете?

По дороге смелеет. Ничего, думаю, смелей, я тебе устрою маменькин цветочек! А дальше – домой. Дома приставать начинает. Я вроде сопротивляюсь. Ну, он свое… Ну а потом – в рев:

– Мне пятнадцать, дядечка.

Меньше двух сотен не давали. И еще сами следили, чтобы ребенка у меня не было. Деньги я тогда на сберкнижку класть стала. Думаю: если так дело пойдет, кооператив построю.

С такси не слезала. По дороге поболтаешь с таксистом – он ухаживает! А когда подъезжаешь:

– Молодой человек, я кошелек забыла, сейчас вернусь…

И – через проходной двор. Я все проходные дворы знала. Ну а уж если не выпускает – тогда… последнее средство. Я, честно скажу, деньги бросать на ветер не люблю!

В это время я и познакомилась с Феликсом. Феликс сам пришел к нашему общежитию. Он всегда искал себе «кадры» на стройках, в прачечных – короче, среди нас, лимитчиц. Одет с иголочки, красавец. И сразу ко мне. Все наши смотрят вслед: он в машину меня сажает – поехали. Ну, кино! Приводит домой – обхождение: до меня не дотрагивается. Оказывается, у него друг – мужчина. Я так удивилась. Я в этих делах ничего тогда не понимала, я ведь из провинции, от маминого цветочка. А я, дура, сначала в него влюбилась. Слава Богу, что он такой оказался!

– Мы, – говорит, – будем как брат и сестра. Я тебя с такими людьми познакомлю…

И знакомил. Это были все восточные важные люди. Они останавливались в «Пекине», в «Советской» – хорошие такие, просторные гостиницы. Я была для них студенткой: им ведь порядочных подавай… Один в Узбекистане такой пост занимал! Он мне рассказал, что у них там был детский дом для слепых. И вот эти пузатые старые дядьки туда захаживали к слепым девочкам. К маленьким слепым девочкам. Говорят, потом его расстреляли за валюту… Когда его к стенке-то ставили, небось он вспомнил про маменькин цветочек – про девочек-то слепых, мерзавец!

Потом мой «голубенький» Феликс познакомил меня с писателем Г. Точнее, с поэтом. И смех, и грех. Денег у поэта было много и выпивки хорошей. Но одна беда: напьется и заставляет меня слушать свои стихи. Обычно посреди ночи. Ты устанешь, глаза слипаются, а он тебя будит.

– Сейчас, – говорит, – гениальное прочту.

Что читал – ничего не помню. Читает и пьет, пьет и читает. А когда совсем напьется, почему-то начинал думать, что я еврейка.

– Я, – говорит, – вас, жидов, сжигать буду. Как Гитлер.

А потом вдруг испугается и наоборот орет.

– Я, – говорит, – вас, жи… то есть евреев, люблю. У меня друзья – что ни человек, то жи… то есть еврей. И вообще, – говорит, – у писателей одна половина – евреи, а другая – еврейки.

И такой слюнявый был, когда стихи читал. Плюется – ужас! И обзываться любил… Шепчет тебе какую-нибудь гадость, думает, ты возбуждаешься. Но я к тому времени многое уже повидала: хочешь жить – умей вертеться. Я с ним должна была девочку жалкую полуголодную разыгрывать. Я от него по комнате вроде убегаю, а он вроде меня насилует. Как он насиловать любил! Боже ж ты мой! Его хлебом не корми, только понасиловать дай…

Сначала он придумал пустить меня по редакциям со своими стихами:

– С твоей рожей они сразу тебя напечатать захотят. У них от сидения в редакциях постоянное возбуждение. Ты будешь действовать на них, как Вольтова дуга. Секретарем союза сделают! Первой поэтессой станешь! А потом… – Нет, – говорит, – жаль мне тебя в писатели отдавать, тебя жиды испортят, к жидам уйдешь.

И вот тогда-то он решил использовать меня поинтереснее.

– Есть ли, – говорит, – у тебя знакомые, такие же порядочные девушки?

Были у меня три знакомые лярвы.

– Как же, – говорю, – есть! Три очень порядочные бедные студентки.

Оказалось, у него были важные друзья. И эти друзья придумали скидываться: как бы платили членские взносы. А он у них был вроде как казначей. Эти взносы он должен был нам передавать, а нас передавать своим важным друзьям.

Ну, что там происходило в его квартире и что там выделывали его друзья, – рассказывать не буду. Я уже сказала: гадостей не люблю. Хотя все-таки странно – солидные люди. Ну да ладно – платили хорошо!