Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

– Вот уж воистину у вас менталитет балерины! – бросил он мне с презрительным видом, когда я однажды попросила объяснить поточнее.

Однако мы с Людмилой старались не обращать внимания – для нас было огромной радостью играть свободных, спортивных, современных женщин в коротеньких белых юбочках и поло «от Пакен». Я чувствовала себя бесконечно далекой от графинь де Бриссак в разукрашенных капорах и от гарема, где жили пятьсот жен того махараджи Капурталы («Светский сплетнике»). А ведь прошло всего четыре года… Нижинский опередил свое время. Отчасти поэтому он и сошел с ума.

Один случай еще больше встревожил нас. «Игры» предполагалось показать в тот же день, что и торжественное открытие Театра на Елисейских Полях. За неделю до этого дня на крыше еще велись работы. Чтобы залезть на нее, рабочие вынуждены были проходить через зал, где мы репетировали, и это выводило Вацлава из себя. Однажды он стал выталкивать одного кровельщика взашей и орать, что если тот еще раз посмеет ему помешать, он его убьет. С этими словами он схватился за стул и принялся размахивать им, готовый швырнуть прямо в лицо бедняге. Мы с Людмилой рванулись к Вацлаву и не без труда вырвали у него стул.

Вот я пишу об этом, а память подсказывает мне: возможно, это были первые признаки безумия у Нижинского. Поскольку Ида Рубинштейн отказалась от роли главной нимфы в «Послеполуденном отдыхе фавна», Вацлав сразу же заменил ее своей сестрой Брониславой. А едва услышав от ее мужа, что об этом и речи быть не может, – Броня, как мы все ее называли, была беременна, – впал в неистовую ярость. С тех самых пор ненависть Нижинского к своему шурину стала безграничной – ненависть жгучая и упорная, которой ее адресат ни в коей мере не заслуживал.

Есть еще один артист, масштаба ничуть не меньшего, тоже заметивший первые признаки сумасшествия у Нижинского, – это Чарльз Чаплин. Одногодки, – один появился на свет месяцем позже другого, – они были просто обречены встретиться, и они действительно встретились во время турне «Русских балетов» в Соединенных Штатах в 1916 году. Есть фотоснимок, на котором оба стоят рядом, улыбаясь, и Вацлав обнимает Чарли за плечо.

Перед началом спектакля Нижинский предложил Чаплину забежать к нему в антракте в гримерку. Чаплин пришел, оба дружески болтали. Время шло, объявили начало второго акта, но Нижинский продолжал беседу как ни в чем не бывало, заставляя публику ждать. Он просто не желал вернуться на сцену или это был приступ потери памяти? Позже Чаплин истолковал такое поведение как предвестие недуга.

«Я объездил весь мир, и в нем мало гениев, – напишет Чаплин в мемуарах («Моя биография»), – Нижинский был одним из таковых. Он оказывал на публику действие почти гипнотическое, он выглядел как бог… Каждый жест его был полон поэзии, любой прыжок выглядел как полет к какой-то странной фантазии… Через полгода после нашей встречи Нижинский потерял рассудок».

Встреча произвела такое сильное впечатление на Чаплина, что тот планировал снять о Нижинском фильм. Проект так и не состоялся. Но поговаривают, что «Солнечная сторона» (1919) и намного более поздние «Огни рампы» (1952) не избежали сильного влияния Нижинского. Что касается первого из этих фильмов, то в сцене, где юные девушки радостно резвятся на свежем воздухе, не заметно ни малейшего намека на «Послеполуденный отдых фавна», как об этом пытались писать, – тут скорее пародия на весьма модный в те годы стиль Айседоры Дункан, – и притом пародия куда мягче тех, какими нас потчевал мой брат!

Некоторым очень нравилось издеваться над недостатком ума и культуры у Вацлава, и статья в «Светском сплетнике» – печальное тому подтверждение. Неприспособленный к обыденной жизни, Вацлав был замкнут в себе, мало общителен, но никогда и ни в чем не проявлял себя как тупица. Он обладал жадным умом, интуитивным, питавшимся многим, что было им прочитано. Об этом ясно говорит дневник Нижинского, вполне соответствующий моим воспоминаниям о нем. Вацлав прекрасно знал русскую литературу и часто цитировал Пушкина, стихи которого переписывал в заветную записную книжечку. Он читал и перечитывал «Анну Каренину» и «Войну и мир», и воспитал в себе настоящий культ Толстого, чьим последователем хотел стать. «Я сошел с ума от любви к человечеству», – писал он. В том же дневнике он сравнивает себя с князем Мышкиным из «Идиота». Интересовался он и французской литературой, высоко отзываясь о Золя; он говорил, что его убийство (Золя отравился угарным газом) было замаскировано под несчастный случай. И даже признавался, что когда-то хотел стать писателем – точнее сказать, «мыслителем». Его перо часто упоминает такие имена, как Шопенгауэр, Ницше; он был воодушевлен чтением Шекспира, и вот уже мечтает о проекте театра «круглого, как глазное яблоко» – к этой идее потом вернется Антонен Арто. Еще помню, как Дягилев упоминал «научные трактаты» Вацлава – в них он анализировал различные интерпретации «Жизели».

Посмотрев «Петрушку», где Вацлав потряс публику, сыграв трогательную патетическую марионетку, сама Сара Бернар воскликнула: