Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

В ту страшную зиму 1919–1920 годов, когда поумирало столько народу, Ольга присутствовала у Каплуна на дружеской вечеринке. Как свидетельствует Анненков, в хорошо натопленной гостиной повсюду в шкафах, точно изящные безделушки, были выставлены револьверы, ружья, ножницы, ножи, отвертки и прочие орудия, предназначенные, вероятно, для взлома дверей, ограбления и, уж конечно, для убийства буржуев. Каплун коллекционировал такие вещи, собираясь создать музей преступности.

Всех домашних животных в Петрограде поубивали из-за ужасного голода – но на коленях у хозяина мурлыкал сиамский кот цвета кофе с молоком, обладавший поистине очаровательной грацией, – кот словно сбежал из роскошного томного прошлого.

Кто-то из гостей посетовал, что в Петрограде не хватает развлечений.

– Ну, за этим дело не станет, товарищ, – ответил Каплун, поглаживая кота по спинке. – Приглашаю вас в мой новый крематорий.

Вот как, среди свершений, которыми так гордилась молодая советская власть, фигурирует… крематорий – новшество в православной стране, где полным-полно кладбищ. С другой стороны, нищета и большевики породили столько жертв! Похоронить всех этих несчастных по христианскому обычаю даже и думать нечего.

Поехать согласились только Ольга, поэт Гумилев (одевавшийся как денди; годом позже его расстреляют в ЧК) и Чуковский со своей младшей дочерью.

Крематорий располагался за городом. Добирались на новеньком роскошном «делаже», несомненно конфискованном у какого-нибудь злобного капиталиста, не вчера так сегодня расстрелянного. У входа объявление: «Каждому – право на кремацию». Это были старые бани царских времен, и Каплун, чтобы перестроить их в крематорий, распорядился выпустить из тюрьмы известного архитектора.

– Мы хотим видеть, как работает крематорий, – расхаживая с хозяйским видом, заявил служащим Каплун.

Ему доложили, что система сломалась – сорвался один болт. Тогда гости пожелали побеседовать с главным инженером. Оказалось, что тот на физподготовке (вместе с женщинами-милиционерами?).

Ждут. Ольгу трясет, хрупкая девочка-малышка хнычет. Разгневанный Каплун распоряжается провести их в помещение для гробов. Там он снимает крышку, открывая взорам совершенно голый труп каштаново-красного цвета, словно это краснокожий; видна отвисшая массивная челюсть с кривыми зубами. К ноге прикреплена засаленная карточка: «Товарищ Попов, умер такого-то…»

– Обычно мы стараемся не расходовать бумагу, – замечает Каплун, – просто плюнут покойнику на пятку, размажут и напишут фамилию карандашом.

Ольга, всегда умевшая ввернуть словцо кстати, добавляет: дескать, а у нас, у балерин, на пятку плюют обычно, чтобы пуанты лучше сидели.

Наконец возвращается главный инженер, и все идут поглазеть на такое зрелище.

– Начнем с Попова-вождя-краснокожих, – распоряжается Каплун. – Что ж, в печь его!

Служащие хватаются за чудовищные клещи – они свешиваются с потолка – и неловко пытаются подцепить ими гроб; тот раскачивается и выскальзывает. Все-таки закрепив гроб, служащие расталкивают гостей, которые в последний момент запихнули обратно почти выпавшего из гроба Попова-краснокожего. Гроб слишком широк и, проходя в отверстие печи, срывает несколько кирпичей; еще немножко и – уф, наконец Попов горит.

Когда становится видно, как пламя лижет его тело, собравшиеся аплодируют. Все поочередно заглядывают в смотровое окно, а Каплун с инженером комментируют:

– Смотрите, он поднял руку. Как будто говорит нам последнее прости!

– Слышите… трах-трах… хрясь… это череп треснул.

– А в глазах-то потрескивают голубые огоньки: мозг горит.

В соседнем помещении человеческие останки высовываются из жестяных ящиков, на которых еще можно разобрать полустершиеся надписи: «Семга с икрой», «Мадемуазель Береника, французская модист…» Это остатки прежнего режима, вывезенные из шикарных магазинов.

– Вот это все надо сжечь, – приказывает Каплун. – И пусть прах послужит удобрением, чтобы накормить народ хлебом.

Они переходят в морг. Громадный подвал, в котором, насколько хватает взгляда, рядами лежат трупы в лохмотьях; их разложили валетом, как сардины в консервной банке.

– Окажем честь дамам, – Каплун просит Ольгу выбрать кого-нибудь.

Она чуть-чуть проходит вперед, кокетливо подымает ручку в черной перчатке и, после минутного колебания, указательным пальчиком тычет в какого-то мертвеца. У того на пятке карандашом намалеваны его имя и социальное положение: «побируха».

– Вот так последние и становятся первыми, – шутит Каплун.

И еще долго под ледяными сводами подвала звучит эхо – Каплун смеется, а Ольга вторит ему.

В те смутные годы, напишет потом Чуковский, были отвергнуты все старые ценности, основанные на сочувствии, но их нечем было заменить, и всюду царило бесконечное моральное опустошение.