Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

В «Моей жизни» я уже рассказывала о первом выступлении Феликса, на котором мне посчастливилось быть, и как всю ту ночь в лондонском отеле «Савой» я чувствовала себя на заоблачной высоте. Было что-то мистическое в той смелости, с какой танцовщик обращался к Богу, – выпятив мускулистую грудь, затаив дыхание, простирая руки… Изогнувшись, прикрыв лицо рукою и глядя из-под нее, будто ослепленный божественным сиянием, он бесконечно вертелся вокруг своей оси, отстукивая по полу ритм лакированными каблуками до полного изнеможения. Вдруг – после этого – застывал неподвижно, в надменной позе, одновременно и томной и торжествующей. Воздев руки, сжав зубы, молотя по воздуху кривыми кулаками, он придавал лицу выражение восторженного страдания, потрясавшего зрителей; получалось, что его эшапе вели к самым потаенным глубинам души человеческой. В самом фламенко пульсирует что-то необыкновенное, превращающее его в совершенно самостоятельное искусство: тут и танец, и музыка, и пение. Сколько волшебных мгновений испытала публика, слушая гортанный голос Феликса; он околдовывал публику песнями, запечатлевшими печаль дикаря! Из стыдливости ли, из невинности ли, я не рассказала прежде о его трагическом конце.[57]

«Треуголка», поставленная в 1919-м в лондонской «Альгамбре» на музыку Мануэля де Фальи, совершенно обворожительного человека и великолепного композитора, осталась в моей памяти на особой полочке. Пикассо, в то время уже соратник Дягилева, задумал для мельничихи костюм из розового шелка, отделанного черным кружевом, – он готовил этот костюм прямо на мне. Как забыть пальцы Пикассо, пробегавшие по моим лопаткам, присборивавшие ткань вокруг талии, подгонявшие мое декольте, поправлявшие у меня на виске кокетливый завиток; потом мэтр отступал на шаг, чтобы судить, достигнут ли задуманный эффект, а во рту полным-полно булавок; и не понять, чего было больше в зрачках – концентрации внимания или пылавшей внутри мрачной тьмы?

Пикассо только что женился на русской балерине Ольге Хохловой. Для мэтра это был первый из серии брачных союзов, начинавшихся под всеобщее ликование и заканчивавшихся полным кошмаром. Брак Пабло и Ольги тоже ждет полнейшее фиаско, но в те годы (1918–1919) это выглядело так, будто Россия, Испания и Франция флиртовали меж собою! (Надо сказать, что король Испании Альфонсо XIII был вдохновенным поклонником Дягилева и никогда не пропускал парижских премьер «Русских балетов».)

«Треуголку» ждал большой успех. По такому случаю мне преподнесли обшитую золотом балетную туфельку с надписью «Розе России» – сейчас она стоит у меня в спальне на комоде, между портретом с автографом Пикассо и фарфоровой статуэткой, изображающей меня и подаренной Адольфом Больмом.

Но я еще ничего не сказала об оборотной стороне медали: о деградации Феликса.

Оторванный от родной Севильи Дягилевым, уже разглядевшим в танцовщике нового Нижинского, Феликс Фернандес-Гарсия оказался в Париже, никому не известный, неприспособленный, такой же обычный член труппы, как и все остальные. Да, он научил других своей технике, но не смог вдохнуть в них истинную душу фламенко.

Мясин подготовил для него сольный номер в «Треуголке» – но Феликс, привыкший импровизировать, не мог двигаться, точно попадая в такт. Что ж, Мясин сам исполнил этот сольный номер, и более того – он не указал на афише имя Феликса как хореографа. Он не посчитался ни с обидчивостью гордого андалузца, ни с нервной хрупкостью, которой тот уже был известен.

В вечер лондонской премьеры Феликс внезапно исчез из театра. Дягилев поднял на ноги полицию – и вот его нашли спящим: он лежал голый, простершись ниц перед алтарем Святого Мартина-в-Полях – англиканской церкви на углу Трафальгар-сквер. Старуха-нищенка, на глазах у которой Феликс взломал дверь в храм, рассказала, как он взбежал на клирос и принялся неистово отплясывать, точно одержимый.

Вот так легендарный Феликс Фернандес-Гарсия, ставший El Loco (безумцем), и оказался в психиатрической больнице в совершенно чужой ему стране – Британии. Объявленный мертвым у себя на родине, он двадцать лет проведет взаперти, до самой кончины, последовавшей во время Второй мировой войны.

Гений всегда идет об руку с безумием?

Нижинский, Феликс… В обоих так верил Дягилев, и оба плохо кончили. Сам же Дягилев, суеверный от природы, растравил в себе чувство вины, в чем несколько раз признавался мне. Он остался верен семье Нижинского, всегда сообщал ей новости о своем бывшем любовнике, он и Феликса навещал до конца дней своих.

Быть может, пляска Феликса в лондонской церкви, его последнее воззвание к Господу, оказалась эхом другого танца – танца Нижинского в швейцарском отеле. Две эти пляски безумия и смерти случились примерно в одно и то же время.