Я тебя не променяю

И не настолько было темно, чтобы они не сумели разглядеть: на грязь не слишком похоже, она только в редком случае может быть по-настоящему красной.

‒ Это что? ‒ воскликнула Мила. ‒ Кровь? Что с тобой? Ты цел? Ты ранен? Ты…

‒ Не кричи, ‒ одёрнул её Костя. ‒ Ничего особенного.

Мила плотно сжала губы. Послушалась просто потому, что в данный момент посчитала это самым уместным, но не отводила пристального взгляда от скрытой под капюшоном макушки, словно пыталась проникнуть прямо в мысли.

‒ Костян, ты подрался, что ли? ‒ предположил Ошмарин.

‒ Типа того, ‒ подтвердил Костя и всё-таки вскинул голову.

‒ О-о-о!

Да не просто дрался. Били.

Мила охнула, а Олег поинтересовался:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

‒ Это на кого ты так нарвался?

Костя не ответил, сделал вид, что крайне сосредоточен на другом: вытянул из упаковки одну салфетку, провёл ею вдоль щеки. Мила присела рядом, отобрала у него салфетки, заявила решительно:

‒ Лучше я. Тебе же самому не видно. ‒ Добавила мягко: ‒ Я осторожно. Повернись.

Возражать Костя не стал, смиренно подставил лицо. Уласова аккуратно оттирала кровавые разводы, придерживая его подбородок пальцами, промакивала ссадины, молча, а потом вдруг спросила:

‒ Это всё из-за твоей Рыбаковой, да?

Костя поморщился. Скорее всего потому, что Мила как раз добралась до его разбитой брови.

‒ Она-то при чём?

Уласова снисходительно фыркнула.

‒ Да все уже в курсе, что к ней там какой-то крутой мужик подкатывает. Естественно, ты ему мешаешь. Ну, вот он…

‒ Мил, хватит, ‒ перебил её Костя.

‒ То есть, я права? ‒ замерев на мгновение, упрямо выдала Уласова.

‒ Нет.

Она опять плотно сжала губы, и выражение на её лице ясно говорило, Мила осталась при своём мнении.

‒ Ну, вроде кровь я оттёрла, ‒ спустя минуту заявила она. ‒ Уже не так в глаза бросается. Но всё равно. ‒ Она выпрямилась, с беспокойством посмотрела на Костю. ‒ А идти-то ты можешь?

‒ Могу, ‒ сердито откликнулся тот, но вставать не торопился.

Олег догадался, протянул ему руку. Мила запоздало опомнилась, наклонилась, хотела поддержать, но Костя уже ухватился за ошмаринскую ладонь, распрямился рывком. Олег почувствовал, как слишком сильно он сжал его пальцы.

Перед тем как войти в общагу, Костя опять поглубже натянул капюшон, наклонил голову, но никто его особо и не рассматривал ‒ охранник на вахте всего лишь скользнул равнодушным быстрым взглядом. Возле блока, в котором жила Уласова, они притормозили.

‒ Спасибо, Мил, ‒ произнёс Костя. ‒ Пока.

Она немного растерялась. Неужели планировала тащиться с ним? А что потом? Всю ночь сидеть возле постели, ухаживать? Но заявить о подобном Мила не решилась, только предложила:

‒ Давай, я тебе пластырем заклею.

‒ Не надо, ‒ возразил Костя и повторил: ‒ Пока.

Наконец-то оказавшись в комнате, Костя тяжело опустился на кровать, скривился от боли, стягивая куртку, поинтересовался устало:

‒ Зачем ты Уласову-то привёл?

‒ Будто не понимаешь. Она сама увязалась, ‒ оправдался Ошмарин. ‒ Как услышала, что я к тебе, так и прицепилась. Откуда я знал, что ты тут такой? ‒ Он тоже плюхнулся на кровать, уставился с любопытством. ‒ А чего, правда это тебя тот… из-за Саши?

Отвечать Костя не стал, только глянул мрачно, потом, не наклоняясь и не развязывая шнурков, стянул кроссовки, завалился, медленно и осторожно, перевернулся на другой бок, лицом к стене, пошевелился, устраиваясь поудобней и затих.

То есть, Уласова не ошибалась. И с утра пораньше она, конечно же, заявилась узнать, как у её бедного-несчастного Костеньки дела.

‒ Как он? ‒ шёпотом спросила Мила.

‒ Да всё нормально. Бывает, ‒ беспечно откликнулся Ошмарин, за что получил негодующий осуждающий взгляд.

Мила осторожно приблизилась к кровати, присела на корточки. Костя зашевелился, перевернулся на другой бок, к ней лицом, но глаза не открыл. Наверное, по-прежнему спал, но Уласова не выдержала, произнесла тихонько:

‒ Костя, ты как?

Он, так и не проснувшись окончательно, не разлепляя глаз, улыбнулся уголком рта, не стянутым засохшей кровавой корочкой, протянул руку, обхватил Милу за шею, потянулся к ней, что-то шепча. Она убедила себя, будто не расслышала это самое «Сашка, как хорошо, что ты пришла», и не стала противиться. Костины губы были сухими, горячими и шершавыми. И лучше бы он не просыпался окончательно, так и оставался бы в том обманном полусне. Тогда бы Костя точно не сказал, торопливо отстранившись:

‒ Ой, Мил, прости. Я не понял, что это ты. ‒ Он сел в кровати, посмотрел мутными всё ещё сонными глазами. ‒ Прощаешь?

Мила выпрямилась, отступила на шаг.

Нет, она не прощает. Но не за то, что поцеловал, за то, что посчитал это ошибкой.

Хотя ‒ не его это вина. Не его! На Костю Мила обижаться не могла.

Пусть и такой ‒ с обмётанными кровавым налётом губами, со ссадиной на подбородке и разбитой распухшей бровью, ссутулившийся и помятый ‒ всё равно он ей очень нравился. Даже больше, чем раньше, потому что сейчас Костя как никогда казался нуждающимся ‒ в её поддержке, заботе и жалости.