Я тебя никогда не забуду

Но, может, ее мать все-таки соврала – жалеет меня? Вдруг на самом деле Наташа заболела? И ее срочно госпитализировали – причем, наверное, захворала она чем-то серьезным, и, быть может, по женской части – тогда понятно, почему ни она, ни мама не хотят, чтобы я ее видел и навещал, вот и придумали липу с командировкой… Или… Моя фантазия заработала на полную катушку… Может, у нее вдруг вспыхнула новая любовь? Она у меня девушка горячая: достаточно вспомнить, что наш с нею роман и завязался, и пролетел все ступени, вплоть до постели, за три дня… Могла ведь она увлечься новым парнем? Или – вернуться к старому? К тому самому, что лишил ее невинности, покуда я пахал в стройотряде?

Воображение разыгралось. Надо переживать неприятности по мере их поступления, сказал Жванецкий. Я так не умел. И стал выдумывать: как ОНА вернется ко мне, меж нами последует объяснение, и я буду холоден, как лед, и мы расстанемся навсегда. И я потом ни на секунду не пожалею. А через минуту воображал, как я ей все прощу, и мы снова будем вместе… Так я и ехал в пустой электричке в сторону столицы – почти не замечая, что творится вокруг меня: дремлющих пассажиров, редкие огоньки за грязными стеклами вагона да страшненькую девушку с будто не пропеченным, не до конца прорисованным, не сформировавшимся лицом, которая упорно глазела на меня…

Но все мои фантазии – как это обычно и бывает с фантазиями – оказались зряшными. И действительность вышла одновременно проще и (для меня) гораздо неприятнее.

Прошла неделя. Наташа мне не звонила. Героям Хемингуэя и Ремарка, Аксенова и Гладилина полагалось в подобных случаях топить горе в вине. Запивать свое разочарование ромом и виски с содовой, скотчем со льдом, абсентом и кальвадосом. Я и поступал по рецептам классиков – топил. Правда, такая жалость – в те времена, когда были и молодость, и здоровье, в магазинах продавалась лишь водка и жуткое пойло под названием «портвейн». Ни я, ни мои друзья не знали тогда толком, что такое скотч и абсент и чем они, собственно, отличаются от, например, кальвадоса. Ром, кстати, в ту пору в магазинах был, самый настоящий «Гавана-клаб», по восемь рублей бутылка – однако ж его никто не пил, считая (совершенно справедливо) напитком невкусным. (Точно так же, как никто не курил подлинные «гаваны», которыми – горячий привет Фиделю – были заполнены все табачные киоски столицы.) О, если б мы только знали, что именно на основе рома готовятся столь волшебно звучащие «Дайкири», «Мохито», «Куба либре»!.. Но некому было просветить жителей столичных окраин, обитателей студенческих общаг… И «Гавана-клаб» мы не жаловали. Оставшиеся на нашу долю «беленькая», портвейны «три топора» (три семерки), «Кавказ» и «Агдам», а также псевдосухие болгарские вина «Монастырская изба» и «Гамза»…

Учеба на последнем курсе не докучала, до сессии далеко – так почему бы не завить горе веревочкой? До сих пор помню: весь осветившийся первым снегом мрачный и темный город, и я бреду из общаги то ли на самый последний, а скорее на первый поезд метро, и позади меня, по не тронутой никем снежной целине, тянется неверная, качающаяся цепочка следов…

Но однажды – прошло, верно, дней десять с момента исчезновения Наташи – я забрел на лекцию: признаться, для того, чтобы найти компанию для путешествия в пивную или для преферанса с возлияниями в общаге. Компашка для выпивки не сложилась, и я только потратил зря время на этой лекции, играя в последнем ряду в виселицу и балду. А когда выходил, без шапки, в куртке нараспашку, на морозный уже ноябрьский воздух, вдруг увидел… и не поверил своим глазам… и подумал, что обознался… может, у меня уже глюки от неумеренного пития?.. навстречу мне шла Наталья. В своем красном клетчатом пальто, свежая, разрумянившаяся, с печальными глазами и грустной полуулыбкой. Когда до меня наконец дошло, что это не глюк, это она, в плоти и крови, я был ошеломлен.

– Наташа, – выдохнул я. – Как ты здесь?

– Ты искал меня, вот я и пришла.

– Твои мне сказали, что ты в командировке.

– Я и была, теперь вернулась.