Я тебя знаю

— Я думаю, что такой человек, как внучка Кассандры Трелони, способна найти применение своим способностям в гораздо более достойных и необременительных условиях… — донеслось до Снейпа.

Трелони, судя по звуку, тоже вскочила и снова отчаянным, почти заикающимся тоном завопила:

— Подождите, пожалуйста, я…

И в этот момент что-то произошло. Женский голос за стенкой изменился, став низким и хриплым.

— …Рождённый на исходе седьмого месяца…

Снейп слышал, как дёрнулся и затих Дамблдор, как упало и разбилось что-то керамическое — вероятно чашка, как заскрипели половицы. И над всем этим царил клекочущий, одержимый звук.

Каким-то шестым чувством Северус понял: что бы это ни было, на сей раз это не притворство и не блеф. Этот голос. Эти интонации. Сибилла Трелони не имела ни малейшего отношения к ярости чистой магии, заставлявшей её буквально выплёвывать слова, давиться ими и выплёвывать снова.

«…и ни один из них…»

— Что вы здесь делаете?!

Голос хозяина трактира, Аберфорта застал Снейпа врасплох.

* * *

В общем и целом, обстоятельства требовали огневиски. И не только потому, что Снейп окончательно и бесповоротно провалил задание Лорда: открывшаяся дверь, Дамблдор в ярости, малейший шанс на собеседование забыт, заброшен и похоронен.

Как раз это было решаемо: стоило только Снейпу рассказать Волдеморту о нежданно-негаданно подслушанном пророчестве, и тот забыл бы обо всём остальном. Ведь если Северус всё понял правильно, к Пожирателям и их предводителю оно имеет самое непосредственное отношение. «Будет рождён на исходе седьмого месяца…». Он глотнул огневиски прямо из горла и поморщился. Память так некстати подбросила совсем уж странную картинку.

Лето. На улице душно, пыльно — и жарко, как в духовке. А в странном здании с витражными стёклами прохладно и тихо. Только пятна цветного света на полу и пустые скамьи рядами. В воздухе стоит запах мастики, совсем как дома — особенно перед праздниками или когда приходят гости.

Снейпу семь лет, вернее, семь с половиной. Когда ты маленький, шесть месяцев это очень важно. Как важно и то, что отец, в отличие от матери, не держит его за руку, позволяя идти самому. По-взрослому. Вид у отца притихший и таинственный, а говорит он вполголоса, нараспев: про далёкие страны, где всегда так жарко, как в Коуксворте сейчас, про новую звезду, и чудеса, и мир от рождения до смерти.

Перед фреской с изображением Страшного суда Тобиас останавливается особенно долго. Языки дыма и пламени, реки крови и нагромождение белых, безжизненных тел до самого солнца, яростным красным глазом мерцающего над опустошённой землёй.

Северусу скорее скучно, чем страшно: слишком много мелких деталей, слишком много бессмыслицы. Он отворачивается, но отец понимает это по-своему.

— Не надо бояться смерти. И не надо жалеть о смерти. В дни Страшного суда невинные спасутся, а погибнут лишь грешники, — он замолчал и только спустя длинное, задумчивое мгновение прибавил: — Туда им и дорога.

— Я не боюсь, — ответил Северус с чуть большим возмущением в голосе, чем было прилично, но отец только рассмеялся и потрепал его по макушке.

Они перешли к следующей фреске: красивый белый дворец, из которого во все стороны, спотыкаясь и падая, бегут женщины, прижимая к груди детей или ведя их за руку. Их нагоняют воины и убивают.

— Это тоже грешники? — спрашивает Северус.

Отец только хмурится: