Я – телепат Сталина

Пилсудский спросил, не хотел бы я продолжить службу в Варшаве. Я понял, что ему хочется иметь меня под рукой, и ответил согласием. Возможно, что я, сам того не желая, внушил ему мысль о смене места моей службы. Пока меня под конвоем вели по Варшаве, я не переставал удивляться тому, как за каких-то два месяца я отвык от городской жизни. Все мне казалось в диковинку: нарядные люди, чистые тротуары, спокойная, размеренная городская жизнь. Пилсудский определил меня в писари при штабе. Почерк у меня плохой, грамотностью я особо не отличался, но возражать не стал – маршалу виднее. Подумал, что переписывать слово в слово я как-нибудь смогу. Тем более что далеко не всякому писарю приходится писать. Некоторые принимают бумаги и раскладывают их по папкам. Я справлюсь. У меня никогда не было проблем с тем, чтобы освоиться на новом месте. Улавливая мысли моих коллег, я сразу знал, где что находится, что надо делать и даже то, кто с кем в каких отношениях состоит. Во время службы санитаром мне приходилось держать себя в руках, чтобы не броситься выполнять приказание еще до того, как оно было высказано.

Остаться в Варшаве мне хотелось еще и потому, что в Варшаве было и должно было быть спокойно. Варшава оставалась за пределами театра военных действий. Продолжая службу в Варшаве, мне не пришлось бы отступать и наступать вместе со всей армией. Должен сказать, что никакого патриотизма у меня не было. Какой патриотизм может быть у еврея в польской армии? Меня регулярно оскорбляли, вроде бы в шутку, но в самом деле всерьез. Если мимо пробегала свинья, мне кричали: «Мессинг, вот твой обед!» И то была самая невинная из «шуток». Патриотизма не было. Были раненые, которые нуждались в моей помощи. Я помогал раненым людям, не думая о победах. Меня интересовал только конец войны, конец моей службы.

На прощанье Пилсудский подарил мне золотые часы. Он был щедрым человеком, любил награждать и одаривать тех, кто отличился или чем-то ему угодил. Часы мне пришлось продать в 1925 году, когда я оказался в стесненных обстоятельствах. Меня определили писарем в один из штабов, но на самом деле исполнял я обязанности курьера. Очень приятные обязанности. Целый день гуляешь по городу, а не сидишь в душной канцелярии. Иногда удавалось повидаться кое с кем из варшавских знакомых. Еще находясь на военной службе, я договорился о сотрудничестве с Леоном Кобаком, о котором был наслышан как о человеке неслыханных деловых способностей. Леон согласился стать моим импресарио с одним условием – что вне сцены я буду во всем его слушаться.

Мне казалось (даже Мессинг может ошибаться), что Пилсудский вскоре пожелает встретиться со мной снова, но это «вскоре» растянулось почти на четырнадцать лет. Наша вторая и последняя встреча с маршалом Пилсудским произошла в ноябре 1934 года, вскоре после подписания договора о ненападении между Польшей и Германией[28]. Пилсудский не верил Гитлеру (этому негодяю никто не верил) и был очень обеспокоен будущим Польши. Пилсудский вызывал у меня уважение. Он уже был болен, он знал, что в будущем году умрет, но он беспокоился не о своих дочерях, про их будущее он меня не спросил, а о своей любимой Польше. Польша была его любимым детищем, ей он отдал всю свою жизнь. Судьба помотала его изрядно, прежде чем вознесла на самый верх. Он многое пережил. Его жизнь не была похожа на спокойную жизнь обычных аристократов.

«Что будет с Польшей?» – спросил Пилсудский. Я не смог тогда ответить на этот вопрос. Картина будущего открылась мне тремя годами позже, а пока что, сколько я ни силился прозреть будущее, у меня ничего не получалось. Но при этом я видел себя на востоке, в Советском Союзе. Косвенно это давало какие-то ответы, но к судьбе Польши они не имели никакого отношения. «Не знаю, – ответил я. – Не могу увидеть». На том наш разговор закончился. Других вопросов Пилсудский мне не задавал.

Мне скоро исполнится семьдесят пять лет. Три четверти века, как говорит один из моих друзей, прекрасный цирковой артист. Он все считает на четверти. Я бы мог слукавить, чтобы поддержать свою репутацию. Мог бы написать, что предсказал Пилсудскому все, вплоть до того, кто победит во Второй мировой войне. Мог бы написать и больше из того, что вижу сейчас. Но я взялся за перо, то есть за шариковую ручку, только для того, чтобы написать правду о себе. Правду! Если я начну лукавить, мои труды (а вся эта писанина дается мне очень трудно) потеряют свой смысл. Поэтому я пишу правду. Всегда. Даже в тех случаях, когда она идет во вред моей репутации.