Я, Титуба, ведьма из Салема

Кто знает, вдруг, внушив им ужас, получится ускорить отплытие плантаторов и вышвырнуть всех в море? Однако очень быстро – больше, чем воспоминание о бесславном поведении Кристофера со мной – помешало воспоминание о том, как он счел меня слабой. Я решила рассчитывать только на себя. Но как?

Я удвоила молитвы и жертвы в надежде, что кто-нибудь из невидимых подаст мне знак. Ничего. Я попыталась расспросить Ман Яя и свою мать Абену. Пыталась застать их врасплох, когда полагала, что они не настороже, и побудить их доверить мне то, что они считают нужным скрывать от меня. Напрасно.

Обе плутовки все время уходили от ответа, выкручиваясь:

– Тот, кто хочет знать, почему море такое голубое, очень быстро оказывается в глубине вод.

– Солнце опаляет крылья хвастуну, который желает приблизиться к нему.

Я была в своей хижине, когда рабы привели мне подростка, которого надсмотрщик почти насмерть забил хлыстом из бычьего сухожилия. Он получил почти двести пятьдесят ударов по ногам, ягодицам и спине, чего организм, и так уже ослабленный пребыванием в тюрьме – так как мальчишка был наглым, злостным нарушителем, плохим негром, характер которого не удавалось обуздать, – не смог выдержать. Рабы несли его в яму, вырытую в поле с гвинейской травой, когда заметили, что он еще шевелится. Тогда они решили положиться на меня.

Я велела опустить Ифижена – так его звали – на соломенную подстилку в углу комнаты, чтобы от меня не ускользнул ни один его вздох. Я приготовила припарки и пластыри для заживления ран. На те, что были загрязнены, я положила смесь со свежеразрезанной печенью животного, чтобы она вытянула из них гной и плохую кровь. Я беспрестанно обновляла компрессы у него на лбу и спустилась к водоемам Конгринтона, чтобы собрать слизь тростниковых жаб, которые нигде больше не размножаются, предпочитая эту жирную коричневую землю.

После двадцати четырех часов упорных забот, которым я со страстью предавалась, мои усилия были вознаграждены: Ифижен открыл глаза. На третий день юноша заговорил:

– Мама, мама, вот ты и вернулась! Я думал, ты пропала навсегда.

Я взяла его за руку, еще горячую от жара, уже искривленную и мозолистую:

– Я не твоя мать, Ифижен. Но мне бы очень хотелось, чтобы ты поговорил со мной о ней.

Ифижен вытаращил глаза, чтобы лучше меня разглядеть, и, поняв, что обознался, снова без сил опустился на подстилку:

– Когда мне было три года, я видел, как умерла моя мать. Она была одной из жен Ти-Ноэля, так как у него их было множество – рассеянных по плантациям, тех, кому он доверял размножать свое семя. Его мужское семя. Мама воспитывала меня с благоговением. Увы! Она имела несчастье быть красивой. Однажды, когда она возвращалась с мельницы, несмотря на пот и лохмотья, господин Эдуард Дэшби заметил ее и приказал надсмотрщику привести к нему, когда начнет темнеть. Не знаю, что произошло, когда она оказалась перед ним, во всяком случае, на следующий день всех рабов с плантации выстроили в круг и запороли ее до смерти!

Как эта история походила на мою! Внезапно привязанность, которую я сразу почувствовала к Ифижену, расцвела пышным цветом, найдя себе в некотором роде законное основание. В свою очередь, я рассказала ему историю своей жизни, обрывки из которой он уже знал, так как я была – ничего похожего я раньше и предположить не могла – легендой у рабов. Когда я подошла к пожару в доме Бенджамина Коэна Д’Азеведо, он, нахмурившись, прервал меня:

– Но почему? Разве они не такие же белые, как они?

– Без сомнений!

– Неужели они так нуждаются в ненависти, что готовы губить и белых?

Я попыталась объяснить ему то, что усвоила из уроков Бенджамина и Метахебель, то, что касалось их религии и их разногласий с язычниками. Но Ифижен понял не больше моего, то есть не особенно много.

Понемногу Ифижену удалось сесть на ложе, а затем встать. Вскоре он сделал несколько шагов и вышел из хижины. Первое, о чем он позаботился, – это починил входную дверь, которая плохо закрывалась, с самоуверенным видом заявив:

– Мама, тебе просто необходимо, чтобы рядом был мужчина!

Я едва удержалась, чтобы не расхохотаться, настолько он сам проникся той мыслью, которую высказал. Какой же Ифижен красивый молодой негр! Череп идеально овальной формы под курчавыми волосами с завитками не крупнее зерен перца. Высокие скулы. Фиолетовый рот – сочный, будто готовый целовать весь мир, если бы тот захотел уделить ему внимание вместо того, чтобы отталкивать его, отверженного! Шрамы от ударов, обезображивающие грудь и туловище, казались мне постоянным напоминанием об этой жестокости. И всякий раз, когда я растирала его бальзамом из клещевины, мое сердце переполнялось гневом и возмущением. Однажды утром я больше не смогла сдерживаться:

– Ифижен, ты, конечно, заметил, что я ношу ребенка?

Он стыдливо полуприкрыл глаза:

– Я не осмеливался об этом говорить!

– Послушай, я мечтаю открыть глаза своей дочери на другое солнце!

Некоторое время он молчал, будто осознавая все значение моих слов. Затем он поспешил ко мне и присел на корточки у моих ног так, как особенно любил делать.