Я тогда тебя забуду

Я посмотрел на Гаврила и усомнился в сердце своем. Передо мной сидел большой, благообразный мужик с окладистой седой бородой. Его красивая внешность, спокойные манеры, рассудительность в словах и поступках говорили не только о житейской мудрости, какой-то полезной осторожности, расчетливости, благоразумии, но и умении сохранить благолепие. Он был старик видный и красивый. Из-за тяжелого труда и постоянного пребывания на воздухе на скулах играл смуглый румянец, а худое морщинистое лицо имело какой-то бурый оттенок и резко выделялось на белом фоне волос, усов и бороды. Мне подумалось, глядя на него, что конца его веку не будет. А он был другого мнения, поэтому с сожалением и какой-то внутренней скорбью говорил мне:

— Какая наша жизнь мужичья, Ефимушка. Предел лет моих — от силы семьдесят. Вот ты школу в Большом Перелазе кончишь, и я умру. Восемьдесят — это уж прожить можно лишь при большой крепости. А откуда она у нас, крепость-то? Самая лучшая пора нашей жизни уходит на труд да на болезни. Годы-то проходят быстро. А сейчас будто летят. Это они только в детстве ползут, как вошь по гашнику.

Действительно, время тянулось утомительно медленно, подтверждал я мысленно рассуждения старика. Но мне было непонятно, почему оно потом, когда вырастешь, полетит. Нет, думалось мне, всю жизнь оно будет тянуться все так же медленно, мучительно тихо. Эти рассуждения деда Гаврила были непонятны мне. А Гаврил все говорил о своем слабом здоровье. Почему же тогда он так крепко жмет руку, что до слез больно? Почему он больно может схватить за ухо или ни за что дать пинок, от которого на ногах не устоишь? Он сильнее меня, а здоровье у него никуда?!

— Если бы я был здоров, — продолжал Гаврил, — так нешто бы я с бичом по деревне ходил да воров распугивал? Чего бы ради за козла на конюшне служил? Пошто бы я целыми днями без дела неприкаянный шатался?

А я-то думал, что дед Гаврил выполняет важные обязанности. Ночью он ходил по двору коммуны и колотушкой бил по доске. Как ни проснешься ночью, так и слышишь этот деревянный стук Гаврила Зайца, передвигающийся с одного места на другое. И спокойно и радостно на душе становится. Значит, не спит этот белый старик, охраняет наш сон да покой. А днем, выспавшись, ночной сторож суетится на дворе: запрягает и распрягает лошадей, следит за порядком, подметает коммунарский двор, чтобы пыли не было, зимой снег разгребает, хомуты чинит. И все в работе и в работе. Лишь тогда, когда бездействовал, он тяготился. Видимо, мнительность, присущая ему, заставляла его придумывать сотни несуществующих недугов.

Вот с этого вечера мы и подружились с Гаврилом Зайцем.

Дед Гаврил, будучи неразрывно связанным по долгу своей службы с улицей (домой он заявлялся только спать), хорошо знал все приметы погоды. Он предсказывал одинаково верно как ненастье, так и вёдро. Поговорить о природных явлениях не только любил, но и умел. Он поражал меня, что в солнце, звездах, небе, ветре видел совсем не то, что я вижу. Я этому всегда удивлялся.

Утром зимой, когда перед школой я пробегал мимо него в столовую на завтрак, он рассказывал мне:

— Ну, ночью сегодня вызвездило. Уж так прояснилось, хоть картину рисуй. Не поверишь, оторваться не мог. Такое вёдро стояло ночью. Небо очистилось, ни единой соринки. Одни звезды выступили. Поверишь, Ефимка, на дворе мороз до костей пробирает, а я гляжу в небо, как там вызвездило.

Меня при разговорах этих брала зависть. И я видел такое небо, но мне было холодно и страшно. А дед Гаврил наслаждение получал при этом. Мне это было недоступно.

В первый день пасхи дед Гаврил рассказал мне, как солнце играло на восходе:

— Знаешь, как на картине. Такие разноцветные лучи появились. Солнца еще нет, а в небе уже лучи. И каких только цветов не было! Назвать не могу. И желтые, золотые, и багряные, красные, и синие, голубые, — сердце замирает от радости. А ты еще говоришь, что бога нет. Чему вас там только учат! Нет, ты подумай. Надо же, в аккурат на пасху и вся эта красота. На самом восходе. Ведь надо же!

Деда Гаврила погода интересовала не только с точки зрения эстетической. Насколько я сейчас понимаю, она входила практически в его жизнь и быт. Особенно его занимал вопрос, какая будет погода ночью и в праздники.

Зимой, в самые суровые морозы, он вдруг говорил:

— Ничего, зима скоро изменит. Обманет, как баба. Того и гляди оттепель начнется.

В хороший, погожий день по еле заметным, а может, по каким-то косвенным признакам он предвидел:

— Скоро изненастится.

Я не верил, он хватал меня за нос своими цепкими железными пальцами и говорил:

— Не видишь, ненастье-то у тебя на носу.

И в самом деле, уже через день-два погода портилась.

Утром, пробегая мимо, я давал знать, что радуюсь хорошему дню. Дед Гаврил вносил в мою радость мрачные коррективы:

— Красному утру не верь, Ефимка, потка моя. Серенькое утро чаще красный день приносит.

Многие приметы я уже знал. Солнце красно заходит — к ветру. Собака перед домом катается — гости будут либо к теплу.

В начале весны дед Гаврил радовался теплому солнцу, меня приучал к этой радости.