Я тогда тебя забуду

— Ты смотри, Ефимка, — говорил он возбужденно, — первовесенье-то какое началось, уже корова бок нагрела.

Я заметил, что он не любит лягушек. На дворе коммуны на случай пожара была вырыта и заполнена водой яма. Лягушки откуда ни возьмись быстро освоили этот искусственный водоем. Днем они безбоязненно вылезали на поверхность воды и, усевшись на широкие листья кувшинок, плавающие в воде щепки, доски, поглядывали на нас блестящими бусинками глаз. Вечером и ночью они неистово и страстно квакали.

Мы сидим у столовой с дедом Гаврилом. Яростное квакание лягушек мешает говорить.

— У-у, бесстыжие! — кричит Гаврил Заяц и бросает в них камнем.

Вода булькает, и лягушки затихают.

— Живучие твари, — говорит Гаврил. — И больно пакостники, не смотрел бы.

Я расспрашиваю. Дед Гаврил объясняет мне, что брачный период у них более продолжителен, чем у других животных.

Когда начались дожди, дед Гаврил комментировал их тоже своеобразно:

— Ишь, Ефимка, как погодка-то раскружилась. Погляди, мило-дорого.

Осенью, когда темнеть начало рано, он рассказывал, как ночью сполохи бьются:

— Знаешь, как столбы какие, так и разливаются полосами.

Каждый день недели для него что-нибудь да значил. Каждый день нес свое предназначенье. Понедельник — черный день, похмельник, тяжелое начало рабочей недели. Вторник — повторник, он же задорник. Среда — постница, перелом. Четверг — перечит, оглядчик. Пятница — корячится, ябедница, говорит: «Вся неделя пропала». Суббота — потягота, делу почин. Воскресенье — святой день недели, поминовение.

Каждодневные шутки деда Гаврила я выучил наизусть.

— Ну, как похмельник-то у тебя начался? — спрашивал он меня в понедельник. — Какие отметки получил?

В среду он говорил мне:

— Ну, вот и перелом прошел. Сейчас уже легче пойдет.

В пятницу он спрашивал:

— Ну, как у тебя неделя пропала?

Он знал всех лошадей, коров и свиней, петухов и кур, гусей и уток, собак и кошек.

— Вот этот всех забивает, — говорил он мне, показывая на петуха, который шествовал по двору гордо и самоуверенно. — Гли, как идет. Вишь в нем власти-то сколь. Как Степа Миколин. Ты посмотри, какие у него шпоры на ногах.

Я смотрю на острые и сильные рожки на ногах петуха, которыми он, говорят, дерется. Они походят на ножи. Петух останавливается, поворачивает голову набок. Смотрит на Гаврила внимательно, потом на меня, потом опять на Гаврила. Дед Гаврил доволен, он передразнивает петуха:

— Ко-ко-ко! Что вскивался? Аль мы с тобой заодно?

Петух повторяет:

«Ко-ко-ко».

— Знаю я, все твои проделки знаю. Но не скажу, — говорит дед Гаврил.

Петух опять свое:

«Ко-ко-ко».

И отходит степенно.

— Вишь ты какой сердитый и важный. Не тем боком курица почесалась, что ли?

Любил дед Гаврил поговорить со мной. Особенно о жизни, о людях, о лошадях и коровах, о собаках и кошках.

— Ну, кошка самая живучая. Кошку только девятая смерть берет. Восемь смертей одолеет, только девятую не может. А ведь вот посмотри, какие чудеса-то бывают. Если кошку накормить горохом, то она оглохнет.

Я не верю.

— Я бы тебе показал, да кошку жалко. Обратного ходу не будет. А куда она, глухая-то? Сам посуди. А уж как они за котятами ходят! Кошка за дитем как баба хорошая ходит. Егор Ефимович, отец-то твой, тут на днях увидел котят, да и говорит: «Утопи». А я не могу. И боюсь его, Егора Ефимовича то есть, и рука не подымается утопить: жалко. Ей-богу. Вот пока и растут. А ну как отец твой увидит, убьет не токмо их, но и меня вместях с ними. Кошка, она, представь себе, лучше собаки. У собаки рыло поганое, а у кошки чистое. Зато, нечего греха таить, шерсть у кошки поганая, а у собаки чистая.

А еще подумай вот, ты парень-то ученый. Сижу я, курю, кошка подойдет ко мне — да на колени. Ласку хочет получить. А я ей дымом прямо в глаза. Не боится. Вот те раз. Кошачьи глаза дыму не боятся.

А вот и еще что. Собака плачет, как человек, а кошка тверда. Недаром говорят: кошкины слезы. Вот ведь что. Слез у кошки не добьешься. Вот тебе и кошкины слезы.

Была у деда Гаврила еще одна страсть. Он любил слушать, если кто-то читал вслух. Умеющих читать было мало, а таких, кто хотел бы читать ему, и того меньше. Одни сами были неграмотные, другие не хотели сидеть со стариком, напрасно время терять.

Я ждал этого момента. Усаживался где-то между мужиками, сидел тихо и незаметно. Когда народ расходился по домам, дед Гаврил говорил мне:

— Ну что, потка, как воробей под застрехой сидишь? Почитал бы «Ябедник», что ли?

Эту обидную кличку он дал районной газете «Перелазовский колхозник». Она приклеилась к газете, и почти все взрослые между собой так ее и называли. Я подсаживался к деду Гаврилу. Если было темно, он зажигал фонарь «летучая мышь», придвигал его ко мне, и я начинал чтение.

— Быстрая лошадь скорее устает. Не торопись, — останавливал меня дед то и дело.