Я тогда тебя забуду

Гриша и лапти плел ловко. Лыко в его руках будто живое было, а кочедык — это шило такое, плоское, широкое и кривое, будто палец человеческий, — лез туда, куда надо, и гнал лыко, и выпрямлял его, и гладил, и постукивал. Залюбовавшись на работу Григория, я попросил его научить меня плести лапти.

Григорий взял лыко в одну руку, в другую кочедык, ловко покрутил его в руке. Потом, видимо, передумал и с грустью произнес:

— А зачем тебе это, Ефимка? Кому они нужны будут, лапти-то, когда ты вырастешь? Одни отопки останутся, валяться будут по улицам. А вообще, Ефимка, тогда пляши, когда играют. Понял?

Я понял что-то смутно, неопределенно, чего нельзя было выразить словами, но головой мотнул утвердительно. Григорий все-таки сказал более ясно:

— Всему свое время, говорю.

Мне от этого разговора стало почему-то не только не весело, но даже тоскливо.

— Все бы ты знал, Ефимка, — сказал Григорий, уловив мое настроение, и погладил меня по голове своей твердой и грубой рукой, изрезанной дратвой. Руки его всегда были черные и пахли варом.

Григорий, видимо, любит, когда я у него сижу. Может, оттого, что у него пока одни дочери, а он хочет сына. Когда я собираюсь уходить, он говорит:

— Ну посиди еще. Когда гость мало сидит, так это только избу выстуживать.

Я согласен: избу выхолаживать ни к чему — и остаюсь.

— С тобой поговорить приятно, — произносит Григорий, — ты парень разумный.

— А мне мама завсе говорит, — отвечаю я, — что беседливый всегда с людьми.

— Я ведь тебя, Ефимка, за что полюбил-то, знаешь? — спрашивает меня Гриша.

— Дак ведь что я работу люблю, — объясняю я. — Вот и лыко деру, вар и клей варю.

— Это что, — говорит Гриша, — вот я, Ефимка, в твою-то версту (это означает — в твои-то годы) уже сам лапти плел, а ты еще без штанов бегаешь, ниче не умеешь делать.

Но я не могу согласиться с таким утверждением.

— Как это без штанов? — удивляюсь и возмущаюсь я. — А это что? Хрен собачий, что ли?

— Да не-е-ет, — протягивает Григорий, — я ведь это шутя говорю.

— Я уже два года с Санькой вожусь, — не могу никак успокоиться я.

— Это ты молодец, что матери помогаешь.

Я успокаиваюсь наконец, а Григорий говорит:

— Экий ты непонятливый какой, а еще умным себя считаешь. Я тебя, Ефимка, за что полюбил? Больно ты на мать на свою похож. Счастливый будешь. Ох, Серафима-то была баска́, куда с добром.

Хитрый этот Гриша-чеботарь, по самому больному месту бьет. Вскоре я прихожу к выводу, что все Житовы любят мою маму. И мне это очень приятно.

Так все лето я урывками бегал к Грише-сапожнику на гармони поиграть, поговорить с ним, а когда и помочь. Правда, от мамы и бабки Парашкевы иногда попадало. Бабка Парашкева, обидевшись на меня, разозлившись и совсем выйдя из себя, тыкала локтем и говорила:

— Да что это нынче пошло? Совсем безработный растешь.

А мама задевала больнее, когда говорила:

— Ты, Ефимка, с этой гармонью совсем Саньку забыл.

И Санька это усвоил быстро и, когда я намеревался бежать к Грише, плаксивым голосом тянул:

— Ты меня совсем позабыл. Все гармонь да гармонь. Нечто я не стою ее?

Я пытался успокоить его:

— Погоди реветь. Вырастешь, я тебя на тальянке играть научу и башмаки бабам лемонтировать. Все девки твои будут.

Зачастую эти аргументы действовали на Саньку, и он без слез отпускал меня.

Особенно приятно было, когда Гриша заканчивал какую-нибудь большую работу. Тогда он поднимал, к примеру, башмаки с новыми головками и спрашивал:

— Ну что, Ефимка, пойдет старуха за барина?

— Пойдет! — радостно кричал я, и мы брались за тальянку.

Надо ли говорить, что, имея такого учителя, игрой на гармони я овладел очень быстро.

Как-то я пришел на игрище. Еще издали догадался, что играет Гриша-чеботарь. Я встал в сторонке и слушал его переборы. Вдруг он увидел меня.

— Ефимка! — крикнул Гриша. — На-ко, попробуй.

Девки загалдели. Я остолбенел от неожиданности, но они схватили меня, потащили и посадили на лавку. Я взял гармонь, привычно прошелся по пуговкам справа и басам слева и начал играть. И чем больше я играл, тем звонче и задиристее звучала тальянка. Девки как-то хором и весело выдохнули и бросились в круг. А я играл, наклонив голову к гармони и что есть силы дергая мехи.

Ефросинья, дочь Гаврила Зайца, подскочила ко мне, подняла руки с платком над головой и заголосила:

Ах, в сердце моем незнамо что хоронится,
Разрешите, гармонист, с вами познакомиться.

Гриша ударил в бубен, и у меня перехватило дыхание от радости, гордости и любви. Я подумал об одном: вот бы мама поглядела на меня!

После этого я был признан всеми и в пятилетнем возрасте на плясках, пирушках и праздниках, где нельзя было обойтись без тальянки и бубна, часто подменял взрослых гармонистов.

Но прошло время, настала вершина лета, Гриша-чеботарь забросил свое ремесло и ушел в поле, а я постепенно пристрастился к его отцу, старому деду Селиверсту, у которого была пасека.

ХОЧУ БЫТЬ ПЧЕЛОВОДОМ