Я тогда тебя забуду

Я вскакиваю и бегу к Ефросинье, не разбирая дороги, натыкаясь на корни и пни.

— Разобьешься! — кричит она.

Я вижу, как она широко раскидывает руки, и вот уже попадаю в них, как в невод. Ефросинья подбрасывает меня вверх. Я глубоко втягиваю воздух, чувствую привычный запах молока и лука и успокаиваюсь: от мамы тоже так пахнет.

— Ну дак что, страшно, поди, было? — спрашивает она.

— Ой как страшно, не приведи господь, — подтверждаю я.

Ефросинье, мне кажется, можно сказать правду.

— Дитятко ты мое ненаглядное, — говорит Ефросинья и целует меня, долго целует.

Я понимаю, что день, которому не было конца, уже прошел, и радуюсь этому.

Мы идем домой и, когда Поскотина остается позади, видим, как коровы дружно и весело направляются к воротам дворов. Им предстоит вечерняя дойка.

У прогона меня встречает Санька.

— Где ты был? — спрашивает он, и в голосе его радость и обида. — Я весь день тебя искал.

Я сажаю Саньку на загорбок и пускаюсь с ним вскачь, изображая лихого жеребца.

— И-и-и-и! — ржу я что есть силы.

— Ну-у-у! — кричит Санька, подгоняя меня.

Когда таким манером я подлетаю с ним к дому, то слышу, как ревет-заливается Дарья, ухаживать за которой поручено Саньке. Мы вбегаем в избу, Санька с ходу оттягивает вниз до самого пола зыбку и отпускает ее. Дарья взлетает вверх под самые полати и, захлебнувшись от неожиданности и страха, затихает в испуге.

Санька снова подбрасывает зыбку и, с гордостью глядя на меня, выкрикивает:

— Высоконюшки!..

II

На следующий день в Поскотину меня провожала Авдотья-Мишиха. Когда мы прошли не больше версты, она ни с того ни с сего сказала:

— Ну, ты уже не робенок. Отсюда сам дойдешь.

Я в растерянности остановился. Она пошла домой. Конечно, от этой вредной бабы я не ждал ничего хорошего, поэтому позволить себе разреветься при ней я не мог. Отойдя от меня довольно далеко, Авдотья обернулась и крикнула:

— Обратно не жди! У меня без тебя хлопот хватает. Солнце будет к закату, и сам уходи.

И оставила одного. Я шел и боялся заблудиться. Выйдя на развилку дорог, я вспомнил, как бабка Парашкева рассказывала, что ее брат, когда ему было пятнадцать лет, искал в Поскотине корову и заблудился. Корова на другой день сама пришла, а он через неделю еле живым вернулся. Чудным стал, все молчал, слова нельзя было от него добиться. Не только умом, но и силой сдал. Потом отошел, но, что с ним в Поскотине произошло, так никому и не рассказал.

«А ведь тоже не лучше наших архаровцев был, — говорила бабка: так она называла Василия и Ивана. — После этого в лес заходить боялся. Вот ведь какой страх лес в себе содержит».

Рассказы бабки Парашкевы подгоняли меня и сопровождали до тех пор, пока я не добежал до самой загородки. Когда увидел гору, под ней ручей и изгородь, я обрадовался. Ничего, что кто-то уже вытащил жерди, — я начал загораживать и петь во все горло. Не знаю почему, но на ум пришла частушка, которую у нас любили пьяные мужики:

Товарищи мои,
Товарищи любезные,
Вы не бойтеся тюрьмы,
Решеточки железные.

Весь этот день я просидел у ручья и сначала далеко не отходил — боялся, заходить в лес было страшно. Потом подошел к зажоре, которая начиналась за ручьем. Я знал, что болото обманчиво с виду. Вчера мама, будто сердцем чуяла, предупреждала меня:

— Мотри, не ходи на зажору. Не заметишь, как затянет. Там столько скотины затонуло.

А мне скучно, одиноко и тоскливо. Здесь, у зажоры, все-таки веселее, как-то простору больше и видно дальше. Дикая нетронутая трава покрывает болото со всеми его тайнами. Кое-где в нем видны бугорки, а у начала зажоры, на берегу ручья, камни. Я сажусь на самый большой из них и чувствую тепло, накопившееся в нем за день. Через болото кто-то проложил мостки, но это, видно, было давно. Сейчас жерди уже сгнили, ушли в трясину и только кое-где еще виднеются из-под воды. Значит, прежде ходили через болото? Я думаю долго и мучительно и незаметно для себя засыпаю.