Я тогда тебя забуду

Однажды весь день было вёдро. Я возвращался из Поскотины в надежде встретить Саньку у прогона. Но его не было. Оказалось, заболела Дарья. Она лежала в зыбке тихая, как неживая. Санька показал мне на нее:

— Мама говорит, что Дарья совсем умирает.

Я не поверил, подошел к ней, наклонился, погулькал. Она невесело посмотрела на меня и отвернулась. Пришла мама. Санька спросил:

— Мам, ты правда говорила, что Дарья скоро умрет?

Мама не ответила ничего, взяла Дарью на руки. Мы с Санькой выскочили на улицу, заигрались и забыли о сестре.

Утром, как обычно, я встал рано и ушел на работу тихо, стараясь не разбудить Саньку и Дарью.

Вечером у прогона меня встретил Санька. Он был возбужден и, пожалуй, даже весел. Он подбежал ко мне и сообщил:

— Ефимка, у нас новость: Дарья померла.

Мы сели с ним на изгородь и стали обсуждать это событие.

— Померла дак не пикнула, — говорил Санька, — ровно уснула. А до этого горячая была, как огонь.

— Ну а мама что?

— Дак ведь что: поревела немного.

— А отец?

— С работы ушел. Гроб колотит.

Когда мы подошли к усадьбе коммуны, Санька спросил:

— Ефимка, можно я с тобой в Поскотину буду ходить? Дарья, слава богу, умерла, дак мне делать нечего. Бабка Парашкева говорит, что я теперь слободный человек.

— Ладно, — пообещал я, — отца спрошу.

А отец, легок на помине, навстречу нам. Он легко и привычно нес гробик на плече. Мы встали с Санькой на обочине. Санька толкнул меня и прошептал:

— Ефимка, попроси.

Но я смолчал: отец у нас своенравный. Санька еще ничего не понимает, а я-то ведь не маленький. Отец прошел мимо нас и ничего не сказал, будто не заметил, словно мы чужие ему.

Дома была одна мама.

— Мам, — сказал я ей, — Дарью больно жалко.

Мама погладила меня по голове и проговорила спокойно:

— Ну что, Ефимка, не на кого роптать. Бог дал — бог взял.

После того как отец унес Дарью в Большой Перелаз, ее сразу забыли все, будто ее и не было никогда.

О Саньке я отца так и не спросил: знал, что он все равно откажет. Но мне так хотелось, чтобы мы сидели в Поскотине вдвоем, что с вечера договорились и утром рано я разбудил Саньку. Мы наскоро поели и выскочили во двор. Отец запрягал лошадь. Когда мы незаметно обошли его со спины, раздался голос, от которого мы присели:

— А ты куда?

Отец обернулся к нам, в руках у него были вожжи. Санька с ревом побежал домой.

Придя к ручью, я наткнулся на голого птенца, вывалившегося ночью из гнезда. Он был еще без пуха. Когда я взял его в руки, меня начало понемногу тошнить. Тельце птенца было хрупкое и мягкое. Это был холодный трепещущий мешочек, в котором жидкие ткани дрожали рядом с тонкими и слабыми косточками.

Надо мной летала огромная птица и криками и широкими взмахами черных крыльев пугала меня. Я положил голого птенца на пенек и ушел.

На следующее утро его на месте не оказалось. Зато я увидел, что около того места, где лежал птенец, в траве залегла кошка и стережет воробья. Когда тот подлетел совсем близко и стало ясно, что кошка готовится к прыжку и несчастный воробей может оказаться в ее лапах, я насторожился и ветка треснула под моей ногой. Воробей вспорхнул. Кошка обернулась на звук, и мне стало жутко от ее ледяного взгляда. Из глаз кошки, которые она нацелила на меня, излучалась злоба, а тело ее было готово к бешеному прыжку.

— Кыш-ш-ш! — крикнул я на нее и бросился бежать в смертельном страхе.

Я подумал, что эта кошка не к добру.

После того как отец унес Дарью в Большой Перелаз, после того как я нашел голого птенца и встретил кошку, меня взяла такая тоска, будто свет погас, и я стал думать о смерти.

Я думал о том, как умру, как меня приготовят и положат в гроб. Как ко мне подойдут мама и отец. Как они будут жалеть, что не уберегли меня, не сохранили.

«Береженый ты мой… — начнет причитать мама. — Кабы я знала, дак пылинке бы не дала упасть на тебя. Дитятко ты мое… Да если бы ты ожил, дак разве бы я тебя пустила в Поскотину коров караулить, эдакого…»

И чем ярче я представляю себе эту картину маминого горя, тем сильнее сладкие слезы текут из моих глаз.

Я знал, о чем будет горевать отец. О том, что я уже стал работником в доме, сам себя кормить начал, а потом, глядишь, скоро бы и ему помощником стал. Поэтому в своем воображении я вижу отца, тоже охваченного горем.

«Вот уже работать начал, — говорит он. — И послухмяный был, и родителей почитал. Умер наш работник, кормилец наш будущий».

Я вижу, как слезы текут у него по рыжим усам. От его слов у меня щемит сердце. Но я думаю злорадно: «Ничего-ничего, пусть поревет». Мне маму жалко, а отца нет. И от этого мне еще тоскливее и еще трогательнее становится охватившая всего меня некая таинственная сладость.

Потом я думаю, как меня выносят из избы на жаркое солнце в гробу из свежего теса и видно, как смола выступает на выструганных досках то там, то тут, будто слезы. Все стараются заглянуть мне в лицо. А я лежу печальный, даже немножко насупившись, чистенький, во всем новом и, как полагается в этом случае, желтый, что у всех вызывает особую жалость.