Я тогда тебя забуду

Я представляю, как подбегают к процессии мои друзья Палька Чибрик и Коля Козел. Они останавливаются перед гробом озадаченные, и золотистая пыль медленно оседает за ними на дорогу, по которой они только что беспечно бежали. А над коммуной стоит горячее и сухое небо, и оттого горе еще больше.

Тихо, будто крадучись, подходит несчастный, горемычный Санька. Он смотрит на меня и, конечно, плачет. Вот уж он действительно осиротел. Но больше я не могу выдержать. Я так люблю Саньку и так мне хочется его успокоить, что у меня в это время в самом деле начинает першить в горле и в груди. Эта вымышленная картина так действует на меня, что я падаю на землю и начинаю в самом деле реветь, вспоминая все невыплаканные обиды. И не замечаю, как засыпаю.

Через какое-то время я просыпаюсь, развязываю котомку, вытаскиваю немудреную снедь и, чтобы хоть чем-то заполнить день, начинаю неохотно жевать. Чищу картошку, сваренную в мундире, слезы капают на нее, и мне не надо солить — картошка от слез соленая. Я запиваю ее квасом, заканчиваю свежим луком и, наевшись, обнаруживаю, что мне стало значительно веселее.

Никто, однако, не замечал во мне никаких перемен. Никто не видел даже, что я похудел и возвращаюсь домой с заплаканными глазами. Только Санька иногда, прижимаясь ко мне худеньким телом, спрашивал:

— Ефимка, тебя там тоже били?

Чтобы показать, как мне тяжело, я умышленно сутулился и даже прихрамывал. Мне хотелось вызвать сострадание. Люди должны пожалеть меня. Но они ничего не видели. Это меня обижало.

Я приходил домой и, чтобы показать, что я смертельно устал, сразу забирался спать, не ужиная. Маму это огорчало. Она будила меня, трясла за плечо, гладила по голове. Мне хотелось спрыгнуть с полатей, броситься ей на шею, но я изображал, что крепко сплю и, боясь разреветься, грубо кричал:

— Дадите мне выспаться или нет?

Василий хохотал и язвительно кричал:

— Дай ему поспать! Он еще в Поскотине не выспался. Вишь ты, барин растет!

Мама говорила:

— Дак ведь он не ужинал. Рази можно спать на голодную утробу?

Василий кричал, ехидна:

— Ниче-о, губа толще, брюхо тоньше! Подумаешь! Знаем мы таких.

В эти минуты я ненавидел его.

А Санька, мой верный друг, выжидал, когда все засыпали, приползал ко мне на полати, доставал из-за пазухи хлеб, картошку, лук, и мы вместе все это с аппетитом ели, тихо, чтобы никто не услышал.

III

Однажды к ручью, где я сидел, подкатил в телеге Панкрат Булгаков. Я любил этого мужика. Подъехав, он весело крикнул:

— Здорово, Ефимка, принимай гостей!

— Здорово живешь, дядя Панкрат, — обрадованно ответил я, подбежав к нему. — Че это ты ворота привез?

— А вот устанавливать будем здесь, — ответил Панкрат, — облегчение тебе.

Выпрыгнул из телеги, подошел, сунул мне в руку шляпку зрелого подсолнуха:

— На, специально для тебя сорвал. Хорошо, Егор Житов не видел: ругается больно.

Я взял подсолнух и начал выковыривать тугие семечки, но Панкрат остановил меня:

— Ты погоди с подсолнечником, распряги лучше мерина-то, помоги.

Я аккуратно положил шляпку подсолнуха на траву семечками вверх, подошел к лошади, отстегнул вожжи, смотал их как полагается и положил в телегу, потом рассупонил. Лошадь согласно мотнула головой. Панкрат снял дугу, я отвязал чересседельник. Панкрат положил оглобли и снял седелко. Я подошел к мерину спереди, и он послушно и понимающе опустил голову, чтобы мне было удобно снимать хомут.

— Экой ты молодец, — сопровождал мои действия Панкрат, — совсем как мужик.

Я был доволен и старался изо всех сил.

Только мы выпрягли мерина и пустили его на траву, как подъехали бабы из Содомовцев.

— Отворяй! — крикнули они в несколько голосов.

Пока я вынимал жерди из загородки, чтобы пропустить их подводу, они, бесстыжие, стали в ряд за телегу и справили малую нужду, не обращая никакого внимания не только на меня, но даже и на Панкрата, только чуточку присели. Когда я разгородил дыру, они дружно с криками уселись, вдавились в тесную телегу. Одна из них ударила вожжами по лошади, та довольно бойко затрусила (видно, что домой возвращается), а бабы затянули песню:

Зазеленела долина, завеселела дубрава…

Вскоре пыль, поднятая лошадью и телегой, скрыла их из виду.

Панкрат был недоволен:

— Ты посмотри, Ефимка, какие бабы бессовестные пошли.

После этого он дал мне железную лопату. Указал, где надо копать:

— Давай поглубже.

Сколько я ни старался, не мог углубиться даже на лопату — мешали трава, корни и камни.

— Эх ты, садова голова, — подошел ко мне Панкрат: ему, видно, надоело смотреть, как я мучаюсь. — Посмотри, как надо.

Он быстро, играючи разрубил лопатой дерн на равные кирпичи, аккуратно убрал его и начал углубляться в песок и камни. Вскоре яма была готова. Так же легко он выкопал другую яму, через дорогу от той, принес из телеги два бревна. Поставил бревно в яму.

— Ну-ко, попридержи.