Я тогда тебя забуду

Я ходил вместе с ними, хоть они и гнали меня домой. Мне было жалко эту умную корову. Я представлял себе разные картины. То она забралась в зажору и утонула. Мычала, ревела, просила помощи. Но кто услышит? То, мне думалось, ее задрали волки. Загнали в овраг, обложили и разодрали на куски. Говорят, сначала они выедают вымя. Не знаю, правда это или нет, но страшно было подумать. Кроме того, я боялся председателя. «Что скажет Егор Житов?» — с ужасом думал я. «Эх, Ефимка, Ефимка, — будет он укорять меня, — я-то на тебя надеялся».

Я места себе не находил.

Дома я рассказал о беде сначала маме, потом отцу. Мама долго охала:

— Ой, беда-беда! Господи, хоть бы нашлась!

А отец сказал:

— Придет, не бойся. Куда она денется!

Вечером после ужина, когда я укладывался спать, я услышал неторопливый разговор родителей.

— Ты, отец, слышал, что корова в лесу осталась? — спросила мама.

— Ну и что? — спокойно ответил отец.

— Так че же ты? Вспомни, как раньше-то бывало: выгоняешь корову в Поскотину, а сама камень под горшок подкладываешь, чтобы волк не съел. А сейчас и душа не болит.

Отец кряхтел и никак не отреагировал на мамины слова. А она не унималась:

— Ты спишь, что ли, отец?

— Нет еще.

— Так я те что скажу. Нашу корову вчера встретила, так лучше бы не смотрела. Совсем она одичала — не узнала меня. Забыла, видно, сколько я ее кормила да поила. Мимо прошла, ровно чужая.

— Ну забыла, видно. Три года никак прошло, — сказал отец.

— Ты подумай, отец, что с людьми-то делается? Бабы седни, смотрю, из лесу идут и песни поют. А ведь корову-то не нашли. Она в лесу осталась, а им горя мало. Так, выходит, за всю ночь-то никто и не вздохнет по ней. Все будут спать, как будто ничего не случилось. Почему так-то в коммуне делается?

Отец ответил коротко и твердо:

— Будь моя власть, так я бы скотницу, которая корову стельную в Поскотину отпустила, я бы ее на месте Егора Житова на черную доску повесил и вожжами бы отходил…

На следующий день с утра было нехорошо. Вчера еще было вёдро. А тут началась подстега. Полдня лил косой дождь. От него схорониться было негде. Сильный низовой ветер забрасывал воду под деревья, за которыми я пытался укрыться. Шквалы ветра то и дело меняли направление и осыпали меня брызгами с разных сторон. Ливень затягивался. Я был мокрый до последней нитки и продрог до костей.

Мало-помалу дождь прошел, ветер утих, небо прояснилось, посветлело, солнце показалось, и вмиг потеплело. И тут-то на меня пахнуло молоком, потом я увидел Новенькую, от которой этот запах распространялся. Она выходила из оврага, заросшего кустарником. Со спины ее шел пар. Сзади, тыкаясь мордочкой в ноги матери, с трудом выбирался из кустов новорожденный теленок. Новенькая появилась на лужайке. Теленок терся около нее, еле держась на слабых худых ножках. Он стоял будто на шарнирах, неуверенно, то и дело скользя и падая.

Я знал, что некоторые коровы уходят телиться подальше от людей, чтобы те не мешали им и не было сглаза. Я понял, что Новенькая потому и осталась в Поскотине. Я не понимал только одного: откуда корова (подумать только: корова!) все это знает?

Перед заходом солнца я погнал Новенькую домой. Теленок то и дело падал, попадая своими слабыми ножками в ямы, колеи, запинаясь о корни деревьев, выступавшие из земли. Мать его весело шла домой. Когда теленок отставал, я подгонял его. Иногда Новенькая останавливалась и ожидала, когда он подбежит. В этом случае я, побаиваясь ее, тоже останавливался.

Когда мы вышли из прогона, меня встретила Ефросинья.

— Где ты ее нашел, Ефимка? — спросила она.

— А в овраге, у зажоры.

— Ой, молодец-то какой!

Она схватила меня в охапку и принялась целовать. Подошел Панкрат, подбежал Санька, появился Егор Житов.

— Ну парень, я те дам, — сказал Егор.

— Пограничник, вот он кто, — произнес Панкрат.

Я был на седьмом небе.

V

В рабочие дни сидеть у ворот было довольно скучно. Редко кто пройдет или проедет — только напугает с непривычки. Если кто-то шел или ехал один, я прятался: мало ли у коммуны врагов, а я как-никак пограничник. Я должен проследить за каждым, чтобы коммуне не причинили вреда.

По воскресеньям и праздникам было веселее. В эти дни мужики и бабы, парни и девки ехали во множестве: когда ни посмотришь — дуга на дуге. Такие длинные обозы проходили — лошадей до двадцати (я уже умел считать до ста). Много ехало детей. Их усаживали в телеги рядом с мешками, ушатами, бочками, так что было трудно отличить, где мешок или бочка, а где ребенок.

Завидев едущих, я быстро вскакивал, подбегал к изгороди, открывал ворота, и все это на виду у всех. Потом вставал на обочине дороги и произносил громко и весело:

— Мир по дороге! Доброго пути, мужики! Гладкой дороги, бабоньки!

Отдавал мой привет мужикам и бабам, парням и девкам (дети не в счет), всем оказывал мое почтение и уважение.

Проезжающие толкали друг друга, показывали на меня (я это все замечал) и судачили:

— Вишь, таракан какой! Сидит, не боится.

— А че он тут сидит?

— А вишь, коммунию свою охраняет.

Мне было все понятно: они довольны. Кроме того, они понимали, что я из коммуны, и мое сердце распирало от гордости.