Я тогда тебя забуду

Вечером, возвращаясь домой из Большого Перелаза, мужики и бабы в ответ на приветствия и пожелания бросали мне конфеты на дорогу, прямо в пыль и траву.

Егор Житов, председатель коммуны, из всех мужиков мужик был: он все знал и наперед видел, и я в этом убеждался не раз. Поэтому как-то вечером, когда я еще только стал работать, он остановил меня на улице и сказал:

— Ты, Ефимка, помни: ты не единоличник или подкулачник какой-нибудь. Не забывай, что ты коммунар. Перед всяким-то не унижайся да коммуну нашу не позорь. Будут конфеты бросать, а ты на них даже не гляди. Вот тогда настоящим человеком станешь. И я к тебе с полным уважением буду.

И когда в самом деле по праздникам проезжающие бросали конфеты, куски сахару и баранки, то я даже не смотрел на них. Будто не видел.

Но когда подводы скрывались, меня словно кто на части разрывал. С одной стороны, было стыдно перед самим собой, гордость не позволяла. С другой стороны, брали сомнения: неужели можно оставить все эти сладости в траве, чтобы они пропали ни за что ни про что? Да разве кто Саньке когда-нибудь гостинцев принесет? И я искал в траве, собирал все, что кидали проезжавшие, очищал от пыли и грязи и укладывал в котомку. Но сам ни одной конфеты не съедал. Я все должен принести домой.

Вечером я возвращался из Поскотины с гостинцами. Мама радовалась.

— Только ты, Ефимка, отцу не показывай, — говорила она и трепала мне волосы шершавой рукой (она у нее такая мягкая!).

Гостинцы мама раздавала нам с Санькой. Санька подходил ко мне, жевал сладости и ласкался:

— А тебе мама дала?

Он все понимал.

Когда я совсем уже засыпал, я слышал, как мама говорила отцу:

— Ты смотри, отец, Ефимка-то наш сам с воробья, а сердце с кошку. Не боится сидеть у ручья. Прежде бабы боялись в одиночку.

— Да-а-а, — сонно и устало тянул отец, но вдруг, вспомнив что-то важное, просыпался и говорил маме строго: — Ты скажи ему, чтобы он не позорил нас, чтобы конфет не носил. Не дай бог, Егор Житов услышит. Засмеет.

Мама огрызалась:

— В кои веки ребенку конфета в рот попала, так и этого нельзя. Ведь совсем не видят сладости. Ну что живут?

Но отец не отступал от своего:

— Ты слышала, что я сказал?

— Слышала, — отвечала мама, зевала и притворялась спящей.

На следующий день я увидел Панкрата и подбежал к нему.

— Ну что, пограничник, волки тебя еще не съели? — спросил он.

— Нет, волки сейчас сытые.

— А что же?

— Да вот отец говорит, что сладости нельзя брать, когда мужики и бабы бросают.

— А ты как думаешь?

— Дак ведь я подбираю, когда они не видят.

— Ну ты и хитер. А ты их совсем не бери. Вот тогда гордость-то будет настоящая. Пускай пропадают. Нельзя, брат, ты ведь пограничник. Так совсем забудешь, что ты коммунар. Лучше на гривну убытку, чем на алтын стыда. Понял?

Я понял и после этого конфеты и разные сладости с дороги не подбирал.

В детстве я постоянно голодал, и, когда появлялись ягоды, радости моей не было предела.

По дороге в Поскотину я видел обилие сонной одури — так называли у нас волчьи ягоды. В зависимости от того, как падал свет, они были то красные, то синие с серым отливом, то темно-голубые, то пепельно-бурые. Недаром мама предупреждала меня, чтобы я не смел их есть. Но волчьих ягод было так много и они казались такими сочными и аппетитными, что у меня только при виде их уже текли слюнки. «Может, попробовать? — кто-то говорил во мне. — Авось не умру. Ведь зачем-то они растут?» Другой пугал: «Ты что, умереть задумал? Так ведь умрешь. Или с ума сойти хочешь? Будешь, как Иванушка-дурачок, по деревне ходить да песни петь». Сонную одурь у нас еще называли бешеной ягодой. Заканчивался этот спор тем, что я на ходу срывал несколько ягод, брал их осторожно губами с ладони и долго держал во рту, боясь раздавить. Потом с жалостью выплевывал, когда из прохладных и твердых они становились теплыми и дряблыми.

Ягоды, которые можно было есть, не выставляли себя напоказ, они прятались, их надо было искать. Поэтому, приходя утром к ручью, я тщательно осматривал все ближайшие открытые места. У изгороди попадалась земляника, на вырубке — малина, а ближе к зажоре можно было найти чернику. За день я мог бы досыта наесться. Но меня одолевало желание хоть что-то принести домой. Мне так хотелось угостить и удивить домашних, так не терпелось сделать что-то хорошее для мамы и Саньки, что я съедал только раздавленные или незрелые ягоды. Остальные, целые и более зрелые, я клал в бурачок из-под кваса, чтобы отнести домой.

Я целый день ходил и поглядывал под листочки, где пряталась душистая земляника, нагибался за черникой — водянистыми ягодами синеватого цвета — либо забирался в душный малинник и торопливо хватал пышные ягоды, иногда срывая их вместе с ветками. От нагибаний и от запахов, которые шли из малинника, болела голова и шумело в ушах.

Настало время, когда созрела рябина, и я срывал темно-оранжевые гроздья и ел. Не понесешь же рябину домой — кому она нужна? И в то же время рябины разве много съешь?