Я твой день в октябре

Он ещё пару часов погулял по Рязани. Полюбовался в последний раз старинным русским, красивым как игрушка городом. Но только в поезде, не снимая формы и ещё ощущая внутри себя запах подземелья, слыша до сих пор шум голосов в телефонных трубках группы контроля, понял Лёха всеми мозгами, чувствами и нервами, что он снова гражданский человек, не успевший снять форму гвардейца воздушно-десантных войск.

Он вышел в тамбур. Закурил возле окна, за которым убегала назад матушка Россия и приближался Казахстан. Дом родной. Там ждали дела. Много начатых хороших дел. Которые просто необходимо было сделать.

– Никто кроме нас, – вслух сказал Лёха. – Никто!

23.Глава двадцать третья

Вот найдите мне хоть одного человека, который бы возвращался из дальних странствий в край родной, навек любимый, без необъяснимого трепета душевного. Ну, чтобы он так же равнодушно приближался к дому родному, как будто возвращался с работы, куда тоже ходил каждый день без внутренних восклицаний. Нет такого человека. А найдёте если, бойтесь его и держитесь подальше. Это равнодушный, даже вообще бездушный гражданин, которых практическая жизнь предлагает бояться больше, чем врагов и просто явных злодеев.

Притяжение малой родины – это такой магнит, который ещё за сотню-другую километров от твоего города или деревни притягивает тебя носом вплотную к стеклу вагонному, автобусному или к выпуклому иллюминатору. И напрягаешься ты, узнавая не столько глазами и ушами, а шестым, седьмым даже чувством ветерок, который бывает только на родине, понимая, что гуляющие по траве возле насыпи железнодорожной ненасытные коровы – это уже не чужие, а свои, родимые. Или разбитая шоссейная дорога под колёсами автобуса – ну, уже совсем по-другому подбрасывает народ в салоне. Как-то по-свойски, дружелюбно, как и должна встречать тебя земля родимая.

Лёха ещё за сто километров до Зарайска, на станции «Тобол», где поезд стоит почему-то аж полчаса, спрыгнул на перрон и пошел к самому поселку. Метров пятьдесят от вокзала всего. И вот уже там, возле первых старых одноэтажных домов, возле бог знает когда сколоченных заборчиков из некрашеного корявого штакетника, за которым росла трава, источающая запах детства твоего и юности, там уже просыпалось не воображение возвращения своего, которое сопровождало его в вагоне, а настоящее чувство вернувшейся «своей» жизни. Дорогой, изученной, единственно родной. И такая охватила Алексея радость от того, что всё дома осталось прежним. Длинный год не исковеркал ничего и не ухудшил. Всё так же, как могло быть только в зарайских краях. Знакомо орали друг на друга тётки возле привокзального магазинчика. Как и раньше, уверенно виляя и покачиваясь, бродили по перрону проглотившие по поллитра «бормотухи» обходчики и стучали молотками по муфтам колёс. По-прежнему безнаказанно и бесконтрольно лилась чистейшая питьевая вода из колонки перед магазином. Никто никогда и не пытался её отремонтировать и закрыть. Потому, что воды в зарайских краях было столько, сколько не было даже в Северном Ледовитом океане.

Тепло стало Лёхе на сердце и как цветок весенний, нагретый солнцем, распустилась и расцвела душа его, истосковавшаяся по родимому воздуху, земле, траве, деревьям и людям зарайским, которых бы он в секунду вычислил хоть в Рязани, хоть в Париже, если бы занесла его туда судьба кривая да нелёгкая.

А сам городской вокзал через час выплыл на повороте из-за похожих на толстые ступени космических кораблей серебристых цистерн нефтебазы. И пошли перед вокзалом чередой милые взгляду двухэтажки грязно-бежевые с остроугольными крышами, на каждой из которых кирпичом выложили строители год сдачи дома жильцам. Тысяча девятьсот сорок седьмой, пятьдесят первый, шестьдесят второй… Ну, и деревья перед домами были тех же лет рождения, только без подписи. Насладился Лёха видением долгожданным, поправил форму, ремень подтянул и сдвинул на правое ухо берет, что в армии обозначало высокий боевой статус десантника, а не кокетство. Уже видны были белые колонны вокзала, которые снизу частично перекрывали готовящиеся к старту пассажиры, а сверху – блистающие листья серебристых тополей, основной зарайской растительности. Лёха взял сумку и, задевая в вагонной качке плечами плацкартные полки, почти бегом двинул в тамбур.

– Что, солдатик? – спросила его проводница. Она открыла дверь и, держась за поручень, высунулась на полкорпуса, показывая кому-то далёкому свёрнутый желтый флажок. – Любимая-то встречает тебя? Бежит навстречу поезду и глазами все окна сверлит?

– Не, не встречает, – Лёха закурил. В тамбуре стояли ещё четыре мужика с папиросами в зубах. Так что, волновался Алексей групповым методом, не в одиночку.

– А я бы рядом с поездом бежала и на тебя глядела. Ты, солдатик, красавчик! – проводница засмеялась. – Женат, небось? Был бы не женат – тут бы ниже тамбура девчушка летела вровень с нами и кидала бы в тебя поцелуи воздушные.

– Женат, – сказал Лёха без выражения.