Я твой, Родина

Николай хотел сказать, что он тоже учился без отрыва от производства в вечерней школе. Но снова взглянул на фотографию, которую Юрий все еще вертел в руке, и вернулся к прежнему разговору.

— Что-то уж больно узко ты воюешь. За какую-то девчонку — и все.

— Чудак! Это же романтика, символ. Понимаешь? Вот я смотрю на нее и вспоминаю свой город, дом, родину. Мы на улице Мамина-Сибиряка живем. В палисаднике акации у нас много. И сирень есть… Ты, например, о чем думаешь, когда в бой идешь?

— Когда бой, думать о постороннем некогда. Главное — получше воевать, побольше сделать, да живым вернуться.

— А все-таки? После боя? Меж боями? Ты же ведь вспоминаешь что-то? Что тебе чаще всего на ум приходит?

— Чаще? — Николай еще раз посмотрел на Юрия изучающим взглядом. Потом отвел глаза и начал соскабливать ногтем грязь на рукоятке черного ножа у пояса. И вдруг заговорил оживленно, горячо выделяя отдельные слова. — Трудно сказать, что чаще… Вот, например, иногда вспоминаю: ездил я в свой Тагил, на завод. Просто так — попрощаться со всеми перед отправкой на фронт. Собралось там в клубе человек с полтысячи, меня на трибуну вытащили. Дескать, вот — наш, наш доброволец Колька Погудин. Я сказать хочу: привет от всей бригады передать, за технику боевую поблагодарить — а все в ладоши хлопают и «ура» кричат. Я и говорить не могу: воздуху нехватает и глаза застилает. Я ж им свой, свой заводской! И они мне все свои. Понимаешь? Даже слесарь Петька Ваганов с Гальянки, мы с ним никогда не дружили, дрались не раз, и тот вылез к трибуне да как крикнет: «Да здравствует наша сталинская гвардия!» Все встали и снова — в ладоши. Понимаешь, что я почувствовал? Сотни людей — и все любят меня. Я вроде как их уполномоченный фашистов бить! Вот это счастье!

Юрий улыбнулся.

— Но ведь это абстрактно очень.

— Абстрактно? Это значит отвлеченно? Так? А если наши ребята в атаку идут и кричат: «За Родину!» — это тоже абстрактно? Что же им «за Машу» или «за Соню», или там «Тоню» идти, что ли? Соня — что? Выйдет она замуж — а ты? Сразу ложись под танк и помирай?

— Но ведь я не за нее воюю. Просто… я ее люблю… И все свои лучшие чувства…

Николай не слушал:

— Ты насчет абстрактного и конкретного к Ивану Федосеевичу обратись. Он тебе живо растолкует. Все будет ясно.

— Это кто такой — Иван Федосеевич?

— Замполит батальона, знаешь ведь — гвардии капитан Фомин.

Помолчали. Николай вдруг неожиданно для себя зевнул. Он прикрыл рот рукой, чтобы этого не заметил задумавшийся Юрий, и предложил:

— Давай немного поспим.

Юрий обиделся, поднялся и ушел к танкам. Для него такой задушевный разговор был событием. Николай понял это и, глядя ему вслед, пожалел, что прервал беседу. В дом вошел автоматчик, потный и запыленный. Это был боец из отделения, поставленного Николаем в дозор на высотку впереди деревни.

— Товарищ гвардии лейтенант! Больше нет мочи, разморились на солнышке — так глаза сами и засыпают. Хоть бы бой был, а то тишина. Боюсь, провороним что-нибудь. Отделенный послал — сменить просим.

Лейтенант посмотрел на часы:

— Ребята всего сорок минут спят. Через полтора часа разбудишь помкомвзвода, и он даст подмену.

Автоматчик покосился на развороченные полы, вырытые траншеи вдоль стен, выдолбленные бойницы и, подавив вздох, приложил руку к виску:

— Разрешите идти?

— Взгляни, наблюдающий на крыше не уснул?

— Не-ет. Сидит с биноклем.

— Курево-то есть у вас? — спросил Николай.

— Нету, товарищ лейтенант.

Вынув начатую пачку сигарет, Николай разделил надвое и половину протянул бойцу.

— На, держи… Покурите — легче сон перебороть. Надо запасаться табаком.

— Куда его? Мы ж все карманы патронами набили. Ничего. Бригада подъедет — получим. Сводка информбюро еще не известна, товарищ гвардии лейтенант?

— Нет пока. Одна рация с бригадой связь держит, второй экипаж спит.

— Что же сказать отделенному?

— Скажи, что ребята славно поработали. К обороне приготовились. Сейчас спят и крепко надеются на вас.

— Все будет в порядке! — уже бодро ответил автоматчик. — Счастливо оставаться!

Николай лег, растянувшись на спине рядом с ординарцем, и быстро заснул. Через пробитую в стене дыру тонким лезвием проник солнечный луч. Шли часы, и луч перемещался. Сначала он упал на ноги Николая, на сапоги с распяленными голенищами, за которыми торчали магазины автомата. Потом лег на брюки, запачканные землей и кирпичной пылью. Затем на грудь с оттопыренными карманами гимнастерки и орденом, на верхнем кончике которого была отбита эмаль. Наконец, добрался до небритого подбородка, осунувшихся щек и, пригрев сомкнутые веки, разбудил лейтенанта.

Николай открыл глаза и отодвинулся от солнечного луча. Наверху послышался шум. Это по крыше застучал сапогами наблюдающий. Через минуту он вбежал в дом. Увидев командира, бросился к нему:

— Товарищ лейтенант, товарищ гвардии лейтенант!

Николай напустил на себя спокойствие, положил руки под голову.

— Что такое?

— Танки! — шептал автоматчик.

— Где-е?

— Справа по дороге, что тополями обсажена.

Стараясь не показать, что это его встревожило, Николай сел.

— Много их?

— Не видно. Только пыль одна. Уже близко.