Я у мамы дурочка

Пройдут года, и не представит кто-то,
Как я стою на линии огня,
В окопы залегла Донская рота
И целит в безоружную, в меня,
Из амбразур, из дотов и из дзотов,
А бывшие друзья из-за угла,
Чтоб мне казалось: вся стреляет рота,
А каждых глаз я видеть не могла.
Вдруг оказалось, что я одна, никого вокруг.

Кто сказал, что друзья познаются в беде? Один был далеко, второй теперь ухаживал за другой поэтессой. Такой парадокс: всю её жизнь, даже после моего отъезда, мальчики, потом взрослые мужчины, которые безрезультатно ухаживали за мной, переходили к ней. Она спрашивала у меня с досадой:

– Почему они после тебя приходят ко мне?

– Наверно, думают, что мы похожи, раз ты тоже пишешь стихи.

– Но они уходят!

– Потому что мы разные.

А тогда, после обсуждения на секции, она вдруг прислала мне письмо – мы не можем дружить, не должны, потому что нас друг с другом сравнивают и сталкивают лбами.

Ну не должны, так не должны. Я ничему не удивлялась, маятник стоял в крайней противоположной точке. Стоял намертво.

Я очень разозлилась – на себя, конечно. Давно не сидела за столом, мы с ним отвыкли друг от друга! И у настольной лампы давно сломан абажур.

– Мы ещё поборемся! Ты будешь сидеть за столом каждый день. Даже если ничего не будет получаться. Абажур можно сделать из ватмана и скрепок.

У меня потом несколько лет был абажур из ватмана с моими подписями вместо рисунка.

И Гарнакерьян год за годом, встречая меня в городе, спрашивал:

– Светлана, почему ты не приходишь к нам на секцию поэзии? У нас теперь всё по-другому.

– Спасибо, мне хватило одного раза.

– Ну-ну…

Критик

Прошли годы, меня приняли в Союз писателей, я переехала в Москву.

Я очень полюбила Переделкино. Это была любовь с первого взгляда, с первого приезда. Стояла зима – белый снег, белые берёзы, белая сказка…

Со временем этот Дом творчества раз или два в году становился моим домом.

Чаще всего путёвки доставались не в сезон, но мне было хорошо там в любое время года.

Полупустая столовая, мы сидим за столом с немолодым человеком. Завтракаем вдвоём, ужинаем вдвоём, днём он в городе. Ведём ни к чему не обязывающую светскую беседу.

– Опять дождь! – хмурится он.

– Хорошо!

– Почему хорошо?

– В дождь пишется хорошо.

– А вы пишете? Я думал, вы чья-нибудь дочка. В это время здесь родственники в основном. Да вы не обижайтесь!

– Я и не обижаюсь, привыкла. Как-то забыла членский билет. Опаздываю на интересный семинар, прошу женщину на вахте в Доме литераторов: «Пропустите меня, пожалуйста! Я вам завтра билет покажу!» А она спрашивает: «Чей билет? Папин? Мамин?»

Мы смеёмся вместе. А назавтра опять:

– Ну, погода!

– Хорошо! Не тянет на улицу. А то приезжаю и несколько дней за стол сесть не могу, хожу обнимаюсь с берёзами.

– Да? А что вы пишете?

– Всегда писала стихи, для них за столом сидеть не надо. А сейчас пробую прозу, тут уж от стола – никуда.

– Дайте стихи почитать.

– Нет. Я вас боюсь.

Это была чистая правда. В какой-то момент я вдруг узнала в нём того обличителя мелкобуржуазности, из давнего семинара молодых, но отступать было поздно. Да и зачем, он меня явно не узнавал. Ну, мелькнуло много лет назад в толпе молодых поэтов лицо, и то – муж, сын, дочка в проекте.

Такой хороший повод заклеймить мелкобуржуазность как вредоносное явление для нашего строя!

– Ну что вы! Не бойтесь, я вам обещаю – если мне не понравится, я просто вам ничего не скажу.

И я дала ему стихи, дурочка. Мы продолжали встречаться за завтраком и за ужином. Он ничего не говорил о моих стихах. Светская беседа! Одиннадцать дней.

Чего мне стоило держаться, не задавать вопросов, да просто не пересесть за другой столик!

На двенадцатый он сказал:

– Я закончил, наконец, срочную работу и прочёл ваши стихи. Вы счастливый человек, а наше поколение заставляли писать на злобу дня…

Гостиница

Это было так давно, будто смотришь в перевёрнутый бинокль.

Жила в Ростове-на-Дону, работала в своём КБ и писала стихи, я всегда писала стихи. Ко мне хорошо относились в городе. Вышла первая книжка, и я считалась молодой, подающей надежды поэтессой. Поэтому, когда приезжал какой-нибудь поэт, выступать с ним посылали меня.

Он был очень пожилым, на мой тогдашний взгляд. Невысок, сутул и похож на птицу, старую птицу. Этот медленный птичий взгляд с поволокой…

Читал стихи только про любовь таинственным низким голосом, и женщины в залах замирали, заворожённые. Каждой казалось, что это адресовано именно ей.

А потом я читала свои девчоночьи стихи. Их тоже слушали. Наверно, думали, что сказали бы именно так, если бы могли писать стихи. Впрочем, не знаю, что они думали.

И он слушал мои стихи, склонив голову и прикрыв глаза.

– Знаешь, принеси мне стихи в гостиницу. Я почитаю глазами, и мы поговорим.

– Правда? Спасибо! Я обязательно приду. Когда вам удобно?