"Я у себя одна", или Веретено Василисы

Мы говорим пока не о старости как таковой. Мы говорим о цветущем сред­нем возрасте, когда еще очень много чего хочется и можется, но все-таки "уже" становится больше, чем "еще". Уже вряд ли будут другие дети. Уже понятно, каков потолок карьеры. Уже не переглядываешься со случайными молодыми мужчинами — так, рассеянная приветливая улыбка для всех — и они уже редко-редко ловят твой взгляд. Уже не очень тянет на вечерин­ки: все расклады и сценарии известны. Уже не можешь безнаказанно про­вести бессонную ночь и бежать вперед как ни в чем не бывало. Еще плохо водишь машину. Еще не верится, что большая часть жизни прошла. Еще вздрагиваешь от каждого крика "Мама!" на улице, хотя собственное чадо уже наложило лапу на твои майки и кроссовки. Еще просыпаешься по ут­рам с неясной надеждой на что-то хорошее... Но — уже можешь не успеть.

Старости и смерти люди боялись всегда — бесчисленные афоризмы и пер­лы народной мудрости тому порукой. В нынешнем веке случилось нечто новое: от того возраста, когда заканчивается цикл первой половины жиз­ни — то есть подрастают и могут сами о себе позаботиться дети — до не­мощи и смерти как таковых вдруг оказалось ужасно много времени. И со­вершенно заново приходится искать и придумывать для этого времени смысл, цели, образ самой себя. Мужчина может продолжать делать карьеру (или не делать, если таков его выбор), или просто крутиться, или баловать­ся пивком... Женщина, которой веками вбивали в голову, что ее главное предназначение... сами знаете что, слышали, и не однажды — продолжать не может.

Одна из моих двух бабушек, Елена Романовна, была восемнадцатым ребен­ком в семье (само собой, выжила едва ли половина). Для ее матери никако­го "среднего возраста" и "второй половины жизни" не было: начав рожать в восемнадцать, она продолжала почти до пятидесяти. Вся ее жизнь сли­лась в одну сплошную беременность, уход за детьми, потери — а вот и снова с прибавлением в семействе — и, наконец, старость. К появлению последних деток она была уже так физически изношена, выработана, как рудная жила, что младших растила старшая девочка, по возрасту больше годящаяся им в матери, чем настоящая мать. Эта девочка так и осталась без семьи (а когда?), не родила своих детей (допускаю, что не очень и хотела, хотя кто знает). Она стала любимой тетушкой нескольких семей, ее уважа­ли и побаивались, как мать. И ее жизнь тоже не имела "среднего возраста": только подросли младшие братья и сестры, как родились первые племянни­ки, и все по новой.

Такую женскую жизнь большинству из нас даже представить трудно — это что-то совсем иное, имеющее не только другой фон и обстоятельства, но и какие-то совершенно другие чувства, другое измерение времени, другое все... Одна мудрая женщина, мать троих детей, как-то высказала кажущую­ся на первый взгляд шокирующей мысль: традиционный брак — традици­онный в полном смысле слова, то есть брак без развода и контрацепции — это закономерное и необратимое изменение в жизни девушки. Определе­ние отдает тривиальностью? А вы вдумайтесь: закономерное и необрати­мое — как разновидность смерти. Вновь родившись уже в ином качестве, женщина вспоминает то, что "до", — как сон, как не с нею бывшее; ни в каком случае обратной дороги нет — "оттуда" не возвращаются. И в этом смысле брак — первая смерть, утрата репродуктивной способности — вто­рая, а там можно готовиться и к третьей, собирать приданое. Так или не так они себя чувствовали на самом деле, понять до конца невозможно: женщи­ны этой судьбы все свои прозрения и тайны оставили при себе. Красивое и жестокое рассуждение — так и хочется назвать его "Три смерти", показав язык великой тени Толстого, — хорошо погулявшего смолоду и опоэтизи­ровавшего простоту и патриархальность попозже.

Между прочим, рассуждение на этом не заканчивается: выходит, что на­стоящий брак — это очень страшно. Даже в лучшем случае он и в самом деле бесповоротное "судьбы решение" — не потому ли невесту оплакива­ют, как покойницу? Брак же, который может "не считаться", — это совсем не страшно, так, один из жизненных выборов, но тогда... тогда и напря­женное вглядывание в глаза своей судьбы лишено смысла, и вообще о чем говорить? Тогда все огромные — с жизнь величиной — ожидания, традици­онно связываемые с браком, не очень-то и к месту. Никаких, знаете ли, "матушка, матушка, что во поле пыльно?..". И цыганка может не стращать насчет "утонешь в день свадьбы своей", и надрывная мелодраматическая шарманка у церкви, где, разумеется, "стояла карета, там пышная «свадиба» была... из глаз ее горькие слезы ручьем потекли на лицо... напрасно деви­цу сгубили" — может умолкнуть. Тогда не страшно, не опасно — потому что не очень и всерьез. По крайней мере, не более всерьез, чем все осталь­ные отношения и занятия жизни. Увернуться, сбежать от этого противоре­чия не так просто — даже если считать все рассуждения моей знакомой не более чем метафорой.