Я учился жить... (СИ)

За те несколько дней, прошедших с той самой знаковой субботы, Макар успел передумать много, вспомнить еще больше и с особым, трепетным чувством вспомнить, как покойно он чувствовал себя рядом с Глебом и как ему нравилось отношение Глеба – вроде шутливо-заботливое, небрежно-покровительственное, но какое-то уважительное. Ему нравилось, что Глеб всегда готов был слушать, хотя не всегда был готов говорить. Он вообще был очень скрытным, и это тоже нравилось Макару – кроме тех случаев, когда ему не нравилось. Но вообще это было свойственно Глебу – неумение, а иногда неумение, помноженное на нежелание, делиться. А с другой стороны, иногда, немало времени спустя, он беспечно, шутливо и кратко рассказывал Макару, что его тревожило энное количество времени назад. Макар вспомнил, как он злился вначале: ну что, трудно было сразу рассказать? Он вспомнил, как удивлялся своей смелости, когда впервые вспыхнул и вцепился в хмурого Глеба, что твой терьер, требуя рассказать и показать, и как тот не просто не отчитал его за наглость, но еще и отблагодарил позже – по обыкновению молча, но очень выразительными ласками. У Макара в его отсутствие и в ожидании возвращения возникало желание обрести ту уравновешенность и выдержку, которых ему самому как раз не хватало, и тогда он шел в спальню Глеба, о которой вспоминал, но которую не решался называть своей в его отсутствие, и занимался там своими делами: читал, готовился к первым семинарам, самым щадящим; Макар отлично понимал, что от него в начале семестра радивости не ждут даже сами преподаватели, но если ничем не заниматься, невнятное трусливое ощущение пробиралось вверх по позвоночнику и начинало свербеть в затылке. В спальне оно отступало, а если еще и планами семинарских занятий отбиваться, то в будущее можно было смотреть с опасливым оптимизмом.

Дни тянулись, действуя на нервы, Макар развлекал себя тем, что совал свой любопытный нос во все щели квартиры. Стеллажи с книгами восторга у него не вызвали, скорей укрепили во мнении, что Глеб тот еще зануда: подумать только – не просто читать разные мудреные книги на разные мудреные темы, но еще и с карандашом, делать пометки и закладки. Но тематика была самой разнообразной, и некоторые тома Макар отложил в сторону с твердым намерением если не вгрызться в гранит науки, то хотя бы поцарапать. Журналы он перетряс давно, и ничего нового не мог обнаружить в принципе. В компьютере ничего интересного не было, даже порно – и то отсутствовало. Куда больше его заинтересовал комод, в котором Макар обнаружил фотоальбомы. И их он перелистывал целый вечер, знакомясь с другим Глебом и каким-то парнем, который явно значил для него куда больше, чем можно было подумать, глядя на Глеба в реальной жизни. Оказывается, он мог улыбаться совершенно непринужденно, и кажется, Глеб любил обниматься. Было много снимков, которые это подтверждали. На некоторых он смотрел в объектив, на некоторых – на того парня. Симпатичный, кстати, недовольно признал Макар, давя в себе недостойное желание рвануть к зеркалу и провести сравнительную экспертизу. Он рассматривал конкурента и пытался его поненавидеть. Не особо успешно, к своему облегчению. А Глеб был какой-то непохожий на себя. И виски не седые. Макар откладывал альбомы, сбегал в гостевую спальню, в которой с маниакальным упорством продолжал ночевать, и долго ворочался, думая, что за человек, что за история может стоять за ними. На занятиях, на работе, убирая парикмахерскую и квартиру наглого эксплуататора Ильи, он совершенно не вспоминал о фотоальбомах, а по возвращении только что не подпрыгивал, борясь с желанием как можно быстрей снова открыть их. Макар пошел еще дальше и обшарил другие полки, другие шкафы, но больше фотографий не нашел, не обнаружил он ничего и в компьютере. Только эти фотографии, как памятник кому-то. И снова Макар переворачивал страницы, изучая того Глеба, искал знакомое выражение лица, знакомые жесты, и озадачивался, не особо обнаруживая их. Глеб очень изменился по сравнению с этим временем. Стал и старше, и иным. Макар долго искал то слово, которое помогло бы ему определить, что изменилось в нем. На ум приходило только «вневременной» - жутко пафосное слово, с уклоном в шизофренический надрыв. Но найдя его, Макар остался жутко довольным собой: именно это и привлекало его в Глебе. Он смотрел на непоседливость Макара, как прадед на шалости любимого правнука, и тут же мог ущипнуть его, как первоклассник, или отреагировать на возмущенное ворчание Макара невероятно розовой, пушистой и отвратительно слащавой фразой, которую только тот самый прозрачный, бездонный, ироничный и понимающий взгляд удерживал от скатывания в кондовую пошлость.