Я уезжаю!

– Рада тебя видеть, Кэл, – отзывается Мейви, не отрывая взгляда от своей гравюры.

Каллум неторопливо приближается к ней сзади и целует в щеку. Мне приходится напоминать себе, что так он ведет себя со всеми. Он же Джоуи из «Друзей».

– Так и знал, дамы, что найду вас тут. В субботу. Когда у вас нет занятий.

– Мы, – поясняет Мейви, – испытываем новый проект Айне и Деклана.

– Учительские подопытные зверушки. – Каллум протискивается между нами, чтобы взглянуть на наши работы. А потом, подражая какому-нибудь самодовольному владельцу художественной галереи, произносит: – Очень хорошо, – о работе Мейви. – О-о-очень хорошо. Ах! А что у нас тут? – Он чуть ли не утыкается носом в мою гравюру. – Мастерское владение линией и перспективой. Очевидно, кофейная чашка символизирует колонизацию Южной Америки, да?

– Конечно, – вторю я ему голосом самодовольного художника, – я ведь полагала, что это будет очевидно.

Мейви хихикает.

– Просто ты завидуешь, что тебе нельзя играть с острыми предметами, – замечает она.

– Верно, – соглашается Каллум и, подобрав один из запасных ножей, принимается крутить его между пальцами. – Всегда мечтал отточить мастерство владения ножом размером с ноготь, чтобы разрезать пластик.

Если раньше мне хотелось, чтобы моя гравюра выглядела хорошо, то теперь, в присутствии Каллума, хочется этого в десять раз сильнее. Ведь я ему в первую очередь понравилась потому, что он счел меня талантливой художницей. А сейчас в студии он может сравнить мою работу и гравюру Мейви и убедиться, что я, в лучшем случае, всего лишь середнячок. Может, если еще раз пройтись по контуру кружки, сделать его глубже, то получится стиль ар-деко…

– Блин! – Я снова прорезаю линолеум насквозь.

Но Мейви и Каллум как раз увлеченно шутят по поводу того, что когда-то вытворил Майкл, и даже не замечают, насколько я расстроена. Да и я стараюсь этого не показывать. Чувствую, что вот-вот расплачусь, а потому лихорадочно думаю о том, как бы убраться подальше от Каллума, чтобы он не увидел, что мое зареванное лицо страшнее, чем у Ким Кардашьян.

– Пойду порисую, – говорю я, и тогда они оба смотрят на меня. Поспешно добавляю: – Я забыла, что мне нужно кое-что нарисовать для дедушки.

– Хочешь, чтобы я отпечатала твою гравюру за тебя? – спрашивает Мейви.

– Нет, – слишком торопливо отвечаю я. – Все равно фигня получилась.

Я хватаю свою сумку и направляюсь прочь из студии. Внезапно лямка от сумки цепляется за дверную ручку, и они молча наблюдают за тем, как я несколько секунд с ней вожусь.

– Ну ладно, – говорю я, когда мне удается отцепиться. – Пока.

Но, оказавшись за дверью, даю волю слезам.

* * *

С холстом и красками в обнимку я взбираюсь на скалистый берег, откуда виден далекий маяк, и устанавливаю в траве мольберт. Буду рисовать пейзаж.

Для Ирландии дедушка не давал мне задания, решив, что мне хватит рисования по программе. Но я все равно ощущаю потребность что-то сделать для него: показать, как я благодарна за то, что оказалась здесь, и как многому научилась всего за несколько недель с мастерами своего дела. Дома я никогда не рисовала пейзажи – они казались мне чем-то скучным, что потом можно повесить лишь в кабинете стоматолога. Но после лекции Деклана об Уильяме Тёрнере я вдруг загорелась идеей нарисовать воду. Тёрнер писал бушующие моря и борющиеся со штормами корабли. Деклан поведал нам об одном его приеме: с помощью света он выделял определенные участки картины для создания контраста между мечтой и суровой реальностью.

В его работах море может быть темным, ненастным, бушующим и страшным. Но в углу холста сквозь облака всегда прорезается луч света, напоминающий клинок и пронзающий картину насквозь. Тернеру словно удавалось изобразить смятение и тревогу, царящие в голове человека. Возможно, и у меня получится.

Никогда раньше я не рисовала воду, по крайней мере такую. Море, залитое угасающим солнцем, простирается до самого горизонта, его испещряют темные и светлые пятна, у поверхности булькают мелкие рыбешки, а волны закручиваются барашками и исчезают. В эту картину я вкладываю все, что меня волнует.

Мои страхи о том, что мама не может начать жить собственной жизнью, отражаются в зловещей волне, которая вот-вот накроет. Беспокойство по поводу того, что я не могу стать хорошим художником, – в отвесных скалах у берега, отбрасывающих тень на остальную часть работы. А одиночество – в крохотном паруснике, который я нарисовала вдали. Этим судном, существующим лишь в моем воображении, управляет девочка, решившая оставить все свои ожидания позади и жить сама по себе. Если мама сможет все это прочувствовать, наши отношения будут больше наполнены приятными мгновениями, как сегодня утром, а не разговорами, постоянно перерастающими в ссоры.

– Привет, Пикассо! – слышу я позади голос Каллума, взбирающегося по холму.

Одного его вида достаточно, чтобы мои губы непроизвольно растянулись в улыбке. Как жаль, что я не из тех, кто умеет долго обижаться, но ничего не поделать. Мой желудок начинает вытворять кульбиты. Серебряную медаль завоевывает Америка!