Я ухожу. Прощай навеки. Твоя душа.

 Хотя все же что–то неуловимо изменилось в ландшафте его мира, и он не сразу понял, что именно. Лишь через минуту, не меньше, он заметил, что чуть в стороне, на расстоянии вытянутой руки, стоит небольшой бумажный пакет. Да, обычный пакет из серой оберточной бумаги.

 Еще были чьи–то слова, растворившиеся где–то на границе двух миров:

 - Храни тебя Господь!

 И чьи–то удаляющиеся шаги.

 Он протянул руку и слегка, боясь, что видение сейчас растает, коснулся свертка кончиками пальцев. Тот был абсолютно реален на ощупь. От него исходило странное тепло. Какой–то символ и надпись виднелись на бумаге, но его слабое зрение не позволяло ему разобрать их.

 Так же медленно и осторожно он потянулся еще, обхватывая пальцами и осторожно подвигая к себе эту посылку из другого мира.

 «Как быстро я привык считать тот мир другим!» — мелькнула мысль.

 Наконец, он, уже уверенно, взял пакет и положил его себе на колени. Да, сверток был очень теплым, почти горячим. От него пахло чем–то вкусным. Теперь он мог рассмотреть и рисунок (это был крест) и надпись, которая гласила: «Миссия церкви Святого Петра. Славьте Господа!».

 Ясно. Это те люди из миссии, которые разъезжают по городу и раздают бездомным еду и лекарства. Выпивки тут, конечно, быть не может, но вот… Ага, вот — две еще горячие сосиски, булка, какое–то салатообразное месиво в прозрачной пластиковой коробочке, яблоко и маленькая, пластиковая же, бутылочка с минеральной водой…

 Ну что ж… Не лукуллов пир, конечно, но голодной смертью он в ближайшие часы не умрет.

 Одна только мысль теперь тревожила: его видят оттуда.

 Если он не видит ничего, если его островок словно отделен от мира какой–то завесой, каким–то колпаком, прозрачным, но в то же время совершенно не дающим представления о том, что происходит снаружи, то они, те, кто находится вне его мира, могут видеть его…

 А интересно, каким они его видят?

 Как это происходит?

 Хотя… Какое ему дело до этого. Главное, что он не видит их.

 И что?

 Что теперь?

 Сейчас он съест эти упавшие с неба сосиски и салат с булкой, запьет все минералкой, похрустит яблоком. И?..

 «И лягу спать», — блаженно подумал он.

 «И плевать на все», — было следующей мыслью.

 «Вот только бы выпить еще рому, что ли!» — пришло в голову напоследок.

 Потом он откинулся назад, ложась спиной на колючую траву клумбы, поставил на грудь пакет, достал из него сосиску, откусил…

 «Жизнь продолжается!»

 Что–то там, позади и выше его головы привлекло его внимание. Что–то изменилось. Он не сразу понял, что именно…

 Ах да, часы!

 Они показывали 23:59.

Птичка Сирин

 

 Однажды толстая тетя Зина выпала из окна, с восьмого этажа. Неизвестно, как это случилось, но дядя Степан тут точно ни при чем.

 Толстая тетя Зина безвольно долетела до третьего этажа, пообрывав кучу бельевых веревок и потеряв тапочек. Но потом в ней проснулись воля и разум, и она решила, что падать дальше просто не имеет смысла, ибо закончится падение разбитием головы об асфальт.

 - Хочу стать воздушным шариком! — громко подумала толстая тетя Зина. — Или… Или нет… Птичкой!

 И она тут же стала воздушным шариком, на долю секунды, а потом — птичкой Сирин.

 Она еле успела совладать с рулем высоты, уже перед самой землей, и резко взмыла вверх, при этом нагадив на шляпу проходящему в это время по тротуару пенсионеру Шлакову. У толстой тети Зины–Сирин было как минимум три причины для этого. Во–первых, все птицы гадят. Во–вторых, толстая тетя Зина всегда боялась высоты. В–третьих, пенсионер Шлаков еще три месяца назад занял у нее двести рублей до пенсии, но так пока и не вернул.

 Долетев до восьмого этажа, тетя Сирин нашла свое окно, уселась на перила балкона и запела.

 Раньше, когда толстая тетя Зина пела, дядя Степан сходил с ума и говорил, что последний раз он испытывал подобные чувства под немецкой бомбежкой, слыша вой юнкерсов. На самом деле неизвестно, бывал ли когда–нибудь дядя Степан под бомбежкой и знакОм ли ему вой юнкерсов.

 Теперь же, когда тетя Сирин запела, дядя Степан моментально превратился в зомби. Он, сам не свой, вышел на балкон, сел на порожек и заплакал.

 - Ну что, сволочь, — сказала ему тетя Сирин, — дождался? Радуешься?

 - Скажи, куда фунфырик заныкала, Зинушка? — вопросил дядя Степан, приходя в себя, едва прервалось тетино пенье.

 - Шиш тебе, заяц рогатый, — ответила тетя Сирин.

 - Скажи, рыбонька! — взмолился дядя. — Ведь ты ж все равно не сегодня–завтра на юг улетишь, — осень на дворе.

 - Вот тебе! — воскликнула тетя и попробовала показать дяде Степану хороший кукиш. Но хорошего кукиша у нее не получилось, потому что рук–то у нее теперь не было — крылья были.

 А соседский мальчишка, Ванька, высунулся из окна и пульнул в тетю Сирин из рогатки. Он вообще был хулиган, этот Ванька, и всегда стрелял из рогатки в голубей. И хотя тетя Сирин голубем не являлась, но Ванька тоже не являлся орнитологом; ему что голубь, что тетя Сирин — все было едино.

 - Ах ты гадский гад! — крикнула хулигану тетя Сирин, падая с перил балкона.