Я в свою ходил атаку…

Не знаю: писала или говорила, или только думала про себя, что вещь должна пройти те этапы, что и война, и кончиться на ее конце. Ты взял в герои коренника, то есть лошадь, которая наиболее прочих везет, тянет. Нельзя было отыграться на том, что «ветер злой навстречу пышет» и что «не карты на столе». Фигура заметная и определенная требовала последовательной смелой и беспощадной определенности относительно себя. Вот почему, мне кажется, не мог ты недописать.

Но чего я не могла угадать – это новой манеры в изображении Теркина. Он вышел из центра событий, как из хоровода плясун, и вроде принимает участие в общем веселье, и в то же время смотрит на него со стороны.

Ты условно сравнивал такую его роль в берлинской главе с ролью нашего смоленского Глинки. Я поняла это сравнение (при всей условности его), но думала, что эта роль отведена Теркину только в этой главе. Но вот и «В бане» у него та же роль. Значит, так повернулась вещь в целом, и я начинаю все больше и больше ощущать необходимость такого твоего приема, радуюсь твоему мастерству. Мне кажется, что этот новый прием не предрешает отказа от возвращения к прежней форме изображения Теркина в гуще события как соучастника, а не анонима…

Теперь конкретно о новой главе. С точки зрения работы эта вещь безукоризненная; как и берлинская, она безупречна (тоже хоть щекой веди). Со стороны фонетической – она наиболее интересная во всем «Теркине», смелость и в то же время безукоризненная легкость перехода из размера в размер говорят, что ты большой мастак в этой области. Рифма «паники-подштанники» гениальна, ее можно назвать исторической. Это не рифма, а целая повесть, поэма.

И все же, мой дорогой, я полюбила больше берлинскую главу, и новая глава не колеблет этого чувства: мне больше нравится первая, чем вторая.

Понимаешь, уж очень она, на мой вкус, посолена солдатской солью, мясиста, жанриста. В этой оценке, может, и присутствует женское начало, хоть я исходила не из чувства стыдливости. Но если брать сравнение в области живописи – это фламандское полотно, а берлинская глава – полотно нашей реалистической школы. Это не значит, что фламандская картина ничего не давала, кроме того, что на ней было нарисовано. Нет, у нее был подтекст, но подтекст, дополнявший то, что нарисовано, тогда как картины передвижников, например, всегда рассказывали еще и о том, чего не было в изображении.

В берлинской главе фигура бойца, например («Я помочь любитель»), – сколько в ней несказанного, но чувствующегося; снаряжение старухи – оснащение ее ненужными, громоздкими вещами – сколько тут неумения и желания помочь, сколько тут желания и невозможности помочь в чем-то самом главном и нужном. В главе банной, мне лично кажется, следовало бы убрать строку про вшей. Не из боязни, что этих вшей выкинут, как и «частичных», а потому, что они не идут к делу. Трудна (не скоро в ней разобралась) строфа «Чем томиться долгой нудью» – я бы ее тоже вычеркнула (прости, что по твоему сердцу вожу ножом).

Ты, конечно, прав, что твоя книга кровно связана с первым периодом войны больше, чем с другими, и главным образом личностью героя, всем его духовным миром. И бессознательное освобождение от него – героя – непосредственное устранение Теркина из поля зрения – это своего рода приближение к этим событиям как таковым. Художественный текст удерживает тебя в границах прежнего тона и прежнего образа, но какой-то новый колорит создается…

Почему ты думаешь, что испугал меня своим новым замыслом? Я как раз надеюсь, что эта глава удастся тебе, как удалась глава «Смерть и воин» и как удаются тебе вообще твои размышления в очерках. При всей их простоте, доступной каждому, и кажущейся тривиальности выводов они обладают одним важным свойством: они результат опыта, результат проверки сегодня того, что было накоплено народной мудростью, народным опытом.

Люди, обвиняющие Теркина в традиционности, не хотят понять, что традиционность этого образа выступает в новом своем качестве, а не просто повторяет старое. Да, это русский человек, но русский человек сегодня.

Порядок распределения глав мне нравится (не могу удержаться, чтобы не напомнить, что в свое время и я предлагала поставить «Смерть и воин» после «Наступления»). Самой слабой из перечисленных глав является глава «Про солдата-сироту». Я знаю, что ты вернешься к ней, доделаешь, опустишь, может быть, некоторые колкости, вылившиеся из-под пера и идущие не столько к теме, сколько к пережитому настроению….

Кожевников сказал, что глава будет напечатана (берлинская)…

В «Известиях» был твой «Салют у моря», а завтра, может быть, будет Кенигсбергский очерк (хотя Баканов в командировке). Зачислили они тебя в спецкоры.

Да, берлинскую я уж дала в «Красный Воин». Напечатали, черти, с купюрами, а главное, дали рисунок: подводят к старухе жеребца, как будто она верхом поедет… К завтрашнему вечеру обещали из Воениздата «Возмездие», но, кажется, Бека уже не будет…

20. IV Р.Т.