Я вас жду

Засыпаю. Ненадолго. Просыпаюсь от крика: «Не трогай, она больна!»

Подбегаю к Руслану. Виталий Максимович успокаивает меня жестом, затем тихо поясняет:

— Температура опять маленько подскочила. Гвоздь, разрешите заметить, сам в стенку не лезет, его загоняют. Подлечим.

Руслан размахивает в бреду кулаком, кому-то угрожает:

— Схватишь, ну и схватишь у меня, агрессор! Разве не видишь, что красавица больна? Не трогай! Уйди!

«Агрессор» — словечко прораба, а «красавица»? Обмениваемся с Виталием Максимовичем непонимающими взглядами. Вскоре узнаю, какую красавицу имеет в виду Руслан. Он жалуется Шаталову на Васю Соловейко: тот пытался кормить больную дрофу яблоком.

— Дрофа? — удивляется прораб.

Рассказываю Виталию Максимовичу о Викторе Петровиче и Саше Калине.

— Чувствительный очень, надо сказать, — замечает Савчук. — Нервишки расстроены, жар… Ничего, пройдёт. — Помолчав немного, он добавляет: — Башковитый, завзятый хлопчик. Про мать свою рассказывал. Она что, артисткой заслуженной была?

— Была, — подтверждаю и жду, что он скажет дальше.

Он встаёт, подходит к окну, потом к столику, берёт термометр, дышит на него, чтоб не был холодным. Возвращается к кровати, откидывает край одеяла и, наклонившись к больному, бережно ставит его под мышку.

— Я не доктор… Но кризис, по-моему, прошёл.

Через десять минут я узнаю наверняка, миновал ли кризис. Будильник отстукивает секунды… Ровные, звонкие ритмичные звуки и чуть погромче удар. Как колёса под вагонами на стыках. И опять: тик-так, тик-так.

Прибежал как-то Руслан к Савчуку домой встревоженный: на стройке простой, цемента не подвезли. Успокоился немного, осмотрелся, а тут — горка пластинок. «Дуэт Одарки Карася у вас есть?» — спрашивает. «А как же! «Запорожец за Дунаем» слушать любим».

— Поставил я пластинку, включил… — продолжал прораб. — Пацан слушает, задумался. Глаза у него, заприметил я, где-то далеко отсюда. Потом говорит: «это моя мама с Юрием Гулым». Мальчик, думаю себе, фантазирует. Сами знаете, какие они, Галина Платоновна, выдумщики!.. Сашенька мой, к примеру скажу, дважды в космос по заданию правительства летал звёзды считать. Сто штук, говорит, их там. Маленький ещё, знает, что сто — много, вот и насчитал столько… Пятьдесят лет мне с хвостиком, а дитенку моему, Галина Платоновна, и шести нет. Курам на смех, разве не так?

— Ну и что? Ничего такого, — доказываю, поглядывая на будильник.

— Ещё две минуты… Да. Так вот, думаю, фантазирует ваш Руслан. Потом вижу — о нет! И другие её арии называет. Тогда я ему вопрос: есть ли, мол, у Галины Платоновны проигрыватель? «Есть», — отвечает. Беру пластинку с дуэтом Одарки и Карася, в газетку аккуратненько её, и говорю: «Вот тебе от меня, Багмут, подарок». А он шарахнулся в сторону, головой замотал. «Нет, — говорит, — не возьму». — «Почему?» — разбирает меня интерес. Руслан в ответ: «Галина Платоновна расстроится, когда слушать будет». Так и не взял…

«Галина Платоновна расстроится, когда слушать будет». Что имел в виду Руслан? То, что за него буду переживать, или другое? В разговоре со мной он отца, бабушку и тётю, Валентину Иларионовну, часто вспоминает, а про мать — ни слова. Разве, если сама о ней заговорю…

— Сидите, сидите, я сам выйму термометр, сам, — машет Виталий Максимович рукой.

Жду. Прораб что-то слишком долго рассматривает ртутный столбик.

— Сорок? Виталий Максимович, сорок?

— Да, многовато. К утру, увидите, всё станет на место. Организм, понимаете, борется. Это, известно, закон…

Как ни тянулось время в ту ночь, но всё же оно шло. Будильник, казалось мне, останавливался только тогда, когда мы с Виталием Максимовичем рассматривали ртутный столбик. Затем оно снова отправлялось в бесконечный путь.

Семь месяцев живёт у меня Руслан. Много это или мало? Трудно сказать, смотря чем измерять. Время… Для философа это длительность бытия, а для меня — дети, уроки, мастерские, Руслан, письма…

Уже без четверти пять. Через часика два-три из райцентра приедет педиатр. Советую Виталию Максимовичу отправиться домой, отдохнуть перед работой — отказывается.

16 января, воскресенье.

Зимние рассветы медлительные. Солнце то пробивается, то тонет в густой мгле. Оттого нежно-белый снег приобретает голубой оттенок.

Посмотришь вдаль — неописуемая красота. Холм, который огибает ручей, кажется, прикрыт прозрачной сеткой из синего тюля, а дальше, у горизонта, чернеет в строгом молчании зубчатый, с розовым верхом лес. Тут и там вьются над крышами дымки — зима, мороз…

Говорят, мир выглядит красивым тогда, когда этого хочет твоё сердце. Я бы не сказала, что всегда так. Вокруг поэтическая красота, а настроение у меня мрачное — стою на улице и жду машину. Только что был врач, поставил новый диагноз: крупозное воспаление лёгких, и потребовал немедленно отправить Руслана в больницу.

Температура перескочила за сорок. Виталий Максимович побежал к председателю колхоза за машиной.

— Оденьте его потеплее, в одеяло закутайте, а я мигом, — сказал он.

— Может быть, подождать, пока подъедет машина? — спросила я, сжимая губы, чтобы не расплакаться. — Он и так весь в поту.