Я, Вергилий

   — Сенат не может помешать этому. Консула выбирают открытым голосованием.

   — Им это не понадобится. Цезарь попал в безвыходное положение. Чтобы участвовать в выборах, он должен вернуться в Рим, да только он не может этого сделать из-за статуса правителя.

   — Тогда он может участвовать заочно, — заметил я. — Прецеденты есть. Нужно только... — Я осёкся.

Галл кивнул.

   — Вот именно, — сказал он. — Нужно только особое разрешение Сената. Понял, как это делается? Ублюдкам надо лишь подождать два года, пока истечёт срок его правления, и они поступят с ним, как с частным лицом.

   — За два года Цезарь многое может сделать.

   — Только если Помпей решит сотрудничать с ним и распространит свои интересы на внешние дела. Другое дело — если Помпей свяжется с Сенатом. Тогда дверь захлопнется у Цезаря перед носом. Во всяком случае, законных путей не останется.

   — Ну, хорошо. А если предположить, что он не захочет распустить свои войска, когда выйдет его срок? Допустим, он решит остаться командующим?

   — Тогда это уже открытый бунт, и он оказывается в изоляции. — Галл пожал плечами. — Видишь теперь, почему Сенату так нужен Помпей? Если он будет на их стороне, то Цезаря загонят в угол конституционным путём.

   — А в военном отношении?

   — Тоже. Может, он и имеет преимущество, но не такое большое, чтобы можно было рисковать. Если есть возможность избежать военного столкновения, то вряд ли он пойдёт на это.

   — Вы, конечно, уже слышали последний bon mot [121] Цезаря? — вставила Киферида.

Галл улыбнулся ей.

   — Нет, — ответил он. — Расскажи нам.

Киферида налила себе вина.

   — Цезарь был в компании, — сдержанно улыбнулась она, — казалось, что он разоткровенничался, и тут кто-то спросил, какие у него планы. «Раз я кончил в Галлии, сказал он, то теперь собираюсь поплясать на членах Сената».

Галл присвистнул.

   — Должен сказать, что это в его духе. — Он поднял свой кубок в безмолвном приветствии.

   — Ты думаешь, он это серьёзно?

   — Цезарь всегда серьёзен, когда шутит. Конечно, он сказал это всерьёз.

   — Значит, жди беды?

   — Если Сенат не опомнится, то да. И если Помпей не перестанет сидеть на двух стульях или же сделает неправильный выбор.

   — Думаешь, дело дойдёт до драки?

   — Не из-за Цезаря. Он не хочет войны и не может себе это позволить. Но если Сенат будет настолько глуп, чтобы загнать его в угол, всё изменится. И тогда они увидят, что у волка есть зубы.

Это было за два с половиной года до того, как в конце концов Цезарь обернулся волком. И когда это случилось, ему пришлось перегрызть Риму горло.

29

Если говорить о моей поэзии, то для меня это были насыщенные годы. Не то чтобы я писал много — по крайней мере, чего-то стоящего — несколько коротких стихотворений, несколько подлиннее, ничего памятного. Однако я усердно учился под руководством Эпидия, Парфения и Сирона и, с помощью Поллиона, потихонечку создавал круг друзей. Мои занятия риторикой постепенно, но неумолимо отошли на второй план: даже родители, получая письма как от меня, так и от Прокула, вынуждены были признать, что быть адвокатом — не моё призвание. Это очень разочаровало их.

После долгих месяцев мучительного напряжения Прокул почти пришёл в себя. Когда он вернулся в свой дом на Эсквилине, это был просто бормочущий мешок с костями — старик с изрытым худым лицом, настоящий дух, которым пугают детей. Он всё ещё нёс бремя двух смертей — оно согнуло ему спину и полностью выбелило волосы. Но время сделало этот груз не таким тяжёлым, он уже не так давил на плечи, как прежде. Прокул даже иногда стал говорить о них, о Корнелии и Валерии. Это было выше моих сил, и я восхищался его мужеством.

Зима, наступившая после описанных мною событий, принесла новое горе, хотя — стыдно сказать — и не такое острое. В письме матери мимоходом сообщалось, что её замучили перемежающиеся желудочные боли: она перепробовала всевозможные лекарства и даже не остановилась перед тем, чтобы поехать в Кремону проконсультироваться у врача-грека, но всё безрезультатно. Поскольку посыльный сам заболел в дороге, письмо, написанное в конце октября, пришло только перед Зимними празднествами. Через два дня я получил другое послание (не могу назвать его письмом), датированное тридцатым ноября, на этот раз от отца, в нём говорилось, что мать умерла.

Я совершенно не ожидал такого известия; положа руку на сердце, не могу сказать, что это меня глубоко задело. С тех пор как я поселился в Риме, я всего два раза ездил домой, и оба раза наши встречи были не то чтобы натянутые, но прохладные. Я отрастил бороду и надел траур, но в Кремону не поехал. На это были свои причины: мать давно уже похоронили, зима сделала дороги труднопроходимыми, и, кроме всего прочего, отец специально запретил мне приезжать. Рядом с ним был его истинный сын Гай, которому было уже десять лет, а чужих ему не надо.