Я, Вергилий

Однако в начале мая до нас дошла весть об одном событии, которое должно было в корне изменить ситуацию, хотя ни мы, да и никто другой, не понимали этого. В Италии, в маленькой рыбацкой деревушке под названием Лупия, что недалеко от Бриндизи, высадился наследник Цезаря Октавиан.

Об Октавиане трудно говорить непредвзято. Вы, мой читатель, я знаю, представляете себе это так, словно наконец на сцену вышел ведущий актёр, и остальные тут же отступили, признавая его врождённое превосходство, или же, наоборот, попытались отодвинуть его в глубину сцены, но неизбежно потерпели поражение. Призрак Августа уже маячит у него за плечом, купая его в божественных лучах. Что бы Октавиан ни сделал, он всё равно прав, его конечная победа божественно предопределена, это лишь вопрос времени.

Освободитесь, если можете, от этого заблуждения. Постарайтесь увидеть его таким, какой он был, а не таким, каким должен был стать. Судите о нём, как если бы он был просто одной из многих скаковых лошадей. Взвесьте его шансы, учитывая, что он решил помериться силами с такими опытными скакунами, как Антоний, Кассий, Цицерон и остальные. Только так вы сможете оценить и его величие, и одновременно самые неприятные стороны его характера.

Ему девятнадцать лет, совсем ещё мальчик, узкогрудый, на журавлиных ножках, хрупкого сложения и болезненный. У него мало опыта в военном деле, никакой власти. Образование чисто теоретическое, хотя и самое лучшее, какое только можно купить за деньги (при этом правописание и орфография ужасающие). Несмотря на то что семья его отца была богатой и очень уважаемой, она не имела политического веса — провинциалы не попадают в ту тонкую, крепкую, как железо, сеть влиятельности, которая гарантирует мальчику, даже пока он ещё лежит в колыбели, достижение высокого положения в государстве. Противопоставьте этому три аргумента: его друзей — Агриппу и Мецената (я ещё дойду до них), его положение приёмного сына Цезаря и, наконец, последнее, но не менее важное — его целеустремлённую жестокость. Кое-кто занижал его шансы на успех. Сам Октавиан никогда в нём не сомневался, ни на минуту. Закованный в броню абсолютного эгоизма, он выискивал у своих противников одно за одним слабые места, повергал врагов и шагал по их обнажённым спинам.

Ближе к концу апреля Октавиан вступил в Рим. Народ и ветераны Цезаря приветствовали его как сына диктатора и мстителя. Обратите внимание, что он позаботился взять на себя эту роль открыто и посеял сомнения как в законности положения Антония в качестве преемника Цезаря, так и в его готовности отомстить за убитого друга: в последний месяц Антоний воздвигал хрупкий modus vivendi[144] с тираноубийцами и Сенатом. Появление ореола вокруг солнца тоже каким-то образом было связано с его прибытием и истолковано как божественное одобрение его притязаний...

Поняли, как это срабатывает? Придраться не к чему. Ни угроз, ни требований, кроме разумных, никакого оспаривания статус-кво. Но тем не менее равновесие как-то нарушается в пользу Октавиана. Он становится лидером правых, любимцем народа, и свет, который падает на него, неизбежно отбрасывает тени.

Он словно борец, который без видимого напряжения перемещает своё тело так, чтобы его более тяжёлый противник расходовал свои силы. Равновесие нарушается, исчезает, и вот уже удивлённый соперник сбит с ног и грохается на землю.

Большинство борцов извлекают урок из первой же схватки и перестают недооценивать врага или доверять ему. Антоний урока не извлёк.

Недооценка и доверие стали гвоздями в крышке его гроба.

34

Наверное, это было в июле или, может быть, в августе в год смерти Цезаря. Я провёл день в Неаполе и только зашёл в книжную лавку Деметрия недалеко от Гончарного ряда, как столкнулся с темноволосым мальчиком, который как раз выходил оттуда, нагруженный книгами. Я рассыпался в извинениях.

   — Всё в порядке, — сказал юноша. — Это моя вина. Как всегда, в жуткой спешке. Папа говорит, что так я скоро на обратном пути встречу самого себя.

Я поднял упавшую на мостовую книгу и взглянул на заголовок: «Сатиры» Гая Луцилия[145].

   — Интересный выбор, — заметил я, протягивая ему книгу. Луцилий не был модным писателем. Его «Сатиры», написанные около века назад, были смешанным собранием латинских гекзаметров — живые, лёгкие стихи в старой грубоватой манере, но косматые и костлявые, как мул грузчика. Я удивился, что они нашлись в лавке Деметрия.

Мальчик улыбнулся:

   — Мне он нравится. У него есть собственный голос. Римский, не греческий. Иногда мне хочется подправить его слог.

Он не хвастался, а просто констатировал факт. Я поймал себя на том, что улыбаюсь ему в ответ.

   — Значит, ты поэт? — спросил я.

   — Нет ещё.

   — Учишься здесь в школе?

Он рассмеялся.

   — Нет, — сказал он. — В Риме. Или, вернее, учился до прошлого года.

Тут я заметил, что он был старше, чем я думал, — по меньшей мере лет семнадцати или восемнадцати, но уж очень маленький для своего возраста. Я снова извинился.

   — Не стоит, — ответил он. — Очень многие так ошибаются. Я привык.