Я вернулась, Господи! (сборник)

— Город в блокаде. Его взятие — дело времени.

Таня приложила ладони к пылающим щекам. Неужели? Неужели? Неужели?

— Помоги, Господи! — услышала она за спиной шепот-вздох бабы Шуры, и ей сразу стало легче. Что там баба Шура говорила? Надо молиться, просить Бога, и он не допустит, не даст, не позволит фашистам захватить Ленинград, Москву, страну. И сохранит детей, ее, Сергея, и бабу Шуру, и дядьку Семена, и…

Таня подняла глаза на икону Божьей Матери, которую баба Шура называла «Казанская». Даже на расстоянии потемневший образ, казалось, излучал тепло, нес надежду. Полковник, проследив за ее взглядом, встал и, заложив руку за портупею, задумчиво произнес:

— Возможно, возможно. — И вышел вон.

С тех пор он иногда наведывался к ним. Садился молча у стола, наблюдая за возившимися детьми, или бросал несколько фраз Татьяне, касавшихся положения на фронте. А однажды пришел в неурочный час, почти ночью. Малыши уже улеглись спать, Таня раскладывала выстиранное накануне белье аккуратными стопочками.

Фон Рихтер прошел к своему месту, где он располагался по обыкновению, но не сел. Стоял прямой, высокий и какой-то напряженный.

— Русские готовят большое наступление, — быстро заговорил полковник, коверкая больше обычного слова. — Когда — пока не знать. Но завтра… завтра здесь будет отряд карателей СС. Вам надо срочно уходить, фройлен Канья… срочно. Я знать, что говорю.

— Куда? — растерялась Таня, не представляя, куда она должна отправиться в ночь с ребятишками.

Немецкий офицер достал из планшетника карту и знаком подозвал дядьку Семена.

— Вот здесь, двадцать километров отсюда есть заброшенный… как это у вас говорят… одинокий дом… нет… хутор. Вам надо ехать туда. Немедленно. Ваша машина стоит за деревня.

Он так и остался стоять посреди избы. Когда Таня вместе с дядькой Семеном и старухой хозяйкой поднимали и одевали детей и когда Семен Гаврилович носил к машине наспех накопанную в огороде картошку и немного муки, что дала баба Шура, Таня тем временем выводила детей во двор, уговаривая, чтобы они не плакали. Затем Таня обнялась на прощание с хозяйкой, решившей остаться здесь. Наконец полковник взглянул на часы и подошел к Татьяне. Она подняла на него глаза и тихо сказала:

— Спасибо, никогда не думала, что буду говорить такие слова фашистскому офицеру, пришедшему с войной на мою землю.

— Знаете, фройлен Канья, я и сам не могу объяснить себе свой поступок. Видимо, сыграли роль ваша молодость, красота и… дети. Вы знаете, моя жена очень сильно больна. Она никогда не может иметь детей… никогда. Ну что ж… вам пора. Прощайте. И да поможет вам Бог! — Четко чеканя шаг, фон Рихтер вышел из избы.

Держась за руки, ребятня шла по ночной деревне, то и дело посматривая на маму Таню, которая, глотая слезы, все оглядывалась и оглядывалась на темные очертания старенькой хатки. Там на покосившемся крыльце угадывался силуэт бабы Шуры. Старушка одной рукой крестила уходивших, а другой, держа конец платка, утирала им глаза.

…Хутор и в самом деле нашелся в том самом месте, куда указал немецкий полковник. Полуразвалившийся дом, видимо когда-то барский, с проваленной крышей, мало пригодный для жилья. На улице заметно захолодало, лили дожди, и Таня с Семеном Гавриловичем прилагали немало усилий, чтобы обогреть ребятишек. Водитель отремонтировал печку-буржуйку, найденную в сараюшке, и перенес ее в маленькую комнатку, которая наименее всего пострадала от времени. Приходилось терпеть тесноту и неудобства, но, по крайней мере, малышня не мерзла. Правда, началась другая беда. Очень скоро закончились картошка и мука, что дала им баба Шура, и Таня впала в отчаяние. Осталось совсем немного сухарей. Уже завтра детей нечем будет кормить. И что тогда? Голодная смерть? О боже, разве можно вынести все это?! Оставалось просить Бога и надеяться на приход своих.

Слова фон Рихтера о скором наступлении наших войск оказались правдой. В тот день, когда Таня раздала по последнему крошечному сухарику, в дом ворвались несколько наших солдат. Увидев худеньких, словно светящихся изнутри малышей, несказанно удивились, а Таня заплакала от счастья.

А через два часа особист, майор с глазами, полными ледяных сугробов, расхаживая по комнате взад вперед, бросал ей резкие, короткие фразы:

— Как вы оказались на оккупированной территории?

— Понимаете, наш эшелон разбомбили, осталась только моя младшая группа и шофер… и мы… приехали в деревню.

— Вы можете объяснить причину столь снисходительного отношения к вам фашистского офицера?

— Не знаю… я думаю… дети, — Таня сжалась под взглядом майора.

— Не рассказывайте мне сказки! — крикнул особист. — Вы хотите сказать, что гитлеровец, нацист, помогал вам только потому, что очень любит русских детишек?!

— Но это так… — У Тани закружилась голова.

Майор хмыкнул и уставился на Татьяну тяжелым взглядом. От долгого молчания ей сделалось не по себе. Во рту пересохло, а голова кружилась так, что еще немного, и она бы упала в обморок.

— У этого обстоятельства есть только два объяснения, — зловеще проговорил майор. — Либо вы вступили в сговор с фашистским командованием и стали немецкой шпионкой, либо вы стали гитлеровской подстилкой, что одно и то же.

— Как вы смеете! — возмущенно задохнулась Таня, приподнимаясь, но тут же осела под градом ледяных искр, брызнувших из глаз. Она все поняла.

— Что будет с детьми? — спросила она упавшим голосом.

— Будьте уверены, что мы о них позаботимся никак не хуже фашистского полковника, — с сарказмом произнес советский офицер.

«А Николаша?» — подумала она. Неужели они не позволят ей взять сына с собой? Пусть в детском доме, но рядом с ней, там, где она будет теперь.

И вновь взгляд майора сказал ей больше слов. Она уронила голову на ладони и, не в силах плакать, раскачивалась и раскачивалась на стуле, а синий лоскут трепетал перед глазами, то приближаясь, то удаляясь, пока совсем не растаял в темном небе.